Он тихонько захрапел и уже не слышал, как Швейк
продекламировал стихи из заупокойной:
Грех Марии отпустил ты,
И разбойнику простил ты,
Мне надежду подарил ты!
После этого старшим писарем Ванеком было установлено, что
пресловутая корова должна вариться в офицерской кухне ещё два часа, что о
бифштексе не может быть и речи и что вместо бифштекса сделают гуляш.
Было решено дать солдатам отдохнуть, прежде чем сыграют «на
ужин», так как всё равно ужин поспеет лишь к утру.
Старший писарь Ванек притащил откуда-то сена, подложил его
себе в столовой дома ксёндза и, нервно покручивая усы, тихо сказал поручику
Лукашу, отдыхавшему на старой кушетке:
— Поверьте мне, господин обер-лейтенант, такой коровы я
не жрал за всё время войны…
В кухне перед зажжённым огарком церковной свечи сидел
телефонист Ходоунский и писал домой письмо про запас. Он не хотел утруждать
себя потом, когда у батальона будет наконец определённый номер полевой почты.
Он писал:
«Милая и дорогая жена, дражайшая Боженка!
Сейчас ночь, и я неустанно думаю о тебе, моё золото, и вижу,
как ты смотришь на пустую кровать рядом с собой и вспоминаешь обо мне. Ты
должна простить, если при этом кое-что взбредёт мне в голову. Ты хорошо знаешь,
что с самого начала войны я нахожусь на фронте и кое-что уже слышал от своих
товарищей, которые были ранены, получили отпуск и уехали домой. Я знаю, что они
предпочли бы лежать в сырой земле, чем быть свидетелями того, как какой-нибудь
негодяй волочится за их женой. Мне тяжело писать об этом, дорогая Боженка. Я
этого и не стал бы делать, но ты хорошо знаешь, ты ведь сама мне призналась,
что я не первый, с кем ты была в связи, и что до меня ты принадлежала уже пану
Краузе с Микулашской улицы. Теперь, когда я ночью вдруг вспомню об этом и
подумаю, что этот урод может в моё отсутствие снова иметь на тебя притязания,
мне кажется, дорогая Боженушка, что я задушил бы его на месте. Я долго молчал,
но при мысли, что он, может, опять пристаёт к тебе, у меня сжимается сердце. Я
обращаю твоё внимание только на то, что не потерплю рядом с собой грязную
свинью, распутничающую со всяким и позорящую моё имя. Прости мне, дорогая
Боженка, мои резкие слова, но смотри, чтобы мне не пришлось услышать о тебе
что-нибудь нехорошее. Иначе я буду вынужден выпотрошить вас обоих, ибо я готов
на всё, даже если бы это стоило мне жизни. Целую тебя тысячу раз, кланяюсь
папеньке и маменьке.
Твой Тоноуш.
NB Не забывай, что ты носишь мою фамилию».
Он начал писать второе письмо про запас:
«Моя милейшая Боженка!
Когда ты получишь эти строки, то знай, что окончился большой
бой, в котором военное счастье улыбнулось нам. Между прочим, мы сбили штук
десять неприятельских аэропланов и одного генерала с большой бородавкой на
носу. В самом страшном бою, когда над нами разрывалась шрапнель, я думал о
тебе, дорогая Боженка. Что ты поделываешь, как живёшь, что нового дома? Я
всегда вспоминаю, как мы с тобой были в пивной «У Томаша», и как ты меня вела
домой, и как на следующий день у тебя от этого болела рука. Сегодня мы опять
наступаем, так что мне некогда продолжать письмо. Надеюсь, ты осталась мне
верна, ибо хорошо знаешь, что неверности я не потерплю.
Пора в поход! Целую тебя тысячу раз, дорогая Беженка, и
надейся, что всё кончится благополучно!
Искренне любящий тебя Тоноуш!»
Телефонист Ходоунский стал клевать носом и уснул за столом.
Ксёндз, который совсем не ложился спать и всё время бродил
по дому, открыл дверь в кухню и задул экономии ради догоравший возле
Ходоунского огарок церковной свечи.
В столовой никто не спал, кроме подпоручика Дуба. Старший
писарь Ванек, получивший в Саноке в бригадной канцелярии новую смету снабжения
войск продовольствием, тщательно изучал её и отметил, что чем ближе армия к
фронту, тем меньше становятся пайки. Он невольно рассмеялся над одним
параграфом, согласно которому при приготовлении солдатской похлёбки запрещалось
употреблять шафран и имбирь. В приказе имелось примечание: полевые кухни должны
собирать кости и отсылать их в тыл на дивизионные склады. Было неясно, о каких
костях идёт речь — о человеческих или о костях другого убойного скота.
— Послушайте, Швейк, — сказал поручик Лукаш, зевая
от скуки, — пока мы дожидаемся еды, вы могли бы рассказать какую-нибудь
историю.
— Ох! — ответил Швейк. — Пока мы дождёмся
еды, я успел бы рассказать вам, господин обер-лейтенант, всю историю чешского
народа. А пока я расскажу очень коротенькую историю про одну почтмейстершу из
Седлчанского округа, которая по смерти мужа была назначена на его место. Я тут же
вспомнил о ней, когда услыхал разговоры о полевой почте, хотя эта история
ничего общего с полевой почтой не имеет.
— Швейк, — отозвался с кушетки поручик
Лукаш, — вы опять начинаете пороть глупости.
— Так точно, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,
это действительно страшно глупая история. Я сам не могу понять, как это мне
пришло в голову рассказывать такую глупую историю. Может, это врождённая
глупость, а может, воспоминание детства. На нашем земном шаре, господин
обер-лейтенант, существуют разные характеры, — всё же повар Юрайда был
прав. Напившись в Бруке пьяным, он упал в канаву, а выкарабкаться оттуда не мог
и кричал: «Человек предопределён и призван к тому, чтобы познать истину, чтобы
управлять своим духом в гармонии вечного мироздания, чтобы постоянно
развиваться и совершенствоваться, постепенно возноситься в высшие сферы мира,
разума и любви». Когда мы хотели его оттуда вытащить, он царапался и кусался.
Он думал, что лежит дома, и, только после того, как мы его сбросили обратно,
стал умолять, чтобы его вытащили.
— Но что же с почтмейстершей? — с тоской
воскликнул поручик Лукаш.
— Весьма достойная была женщина, но и сволочь, господин
обер-лейтенант. Она хорошо выполняла все свои обязанности на почте, но у неё
был один недостаток: она думала, что все к ней пристают, все преследуют её, и
поэтому после работы она строчила на всех жалобы, в которых подробнейшим
образом описывала, как это происходило.
Однажды утром пошла она в лес по грибы. И, проходя мимо
школы, приметила, что учитель уже встал. Он с ней раскланялся и спросил, куда
она так рано собралась. Она ему ответила, что по грибы, тогда он сказал, что
скоро пойдёт по грибы тоже. Она решила, что у него по отношению к ней, старой
бабе, какие-то грязные намерения, и потом, когда увидела его выходящим из чащи,
испугалась, убежала и немедленно написала в местный школьный совет жалобу, что
он хотел её изнасиловать. По делу учителя в дисциплинарном порядке было
назначено следствие, и, чтобы из этого не получился публичный скандал, на
следствие приехал сам школьный инспектор, который просил жандармского вахмистра
дать заключение, способен ли учитель на такой поступок. Жандармский вахмистр
посмотрел в дела и заявил, что это исключено: учитель однажды уже был обвинён в
приставаниях к племяннице ксёндза, с которой спал сам ксёндз. Но жрец науки
получил от окружного врача свидетельство, что он импотент с шести лет, после
того как упал с чердака на оглоблю телеги. Тогда эта сволочь — почтмейстерша —
подала жалобу на жандармского вахмистра, на окружного врача и на школьного
инспектора: они-де все подкуплены учителем. Они все подали на неё в суд, её
осудили, но потом она приговор обжаловала, — она, дескать, невменяемая.
Судебные врачи освидетельствовали её и в заключении написали, что она хоть и
слабоумная, но может занимать любую государственную должность.
