Подпоручик Дуб вначале не замечал этого и продолжал свою
речь:
— Эту дисциплину и долг послушания, обязательную любовь
солдата к офицеру можно выразить очень кратко, ибо отношения между солдатом и
офицером несложны: один повинуется, другой повелевает. Мы уже давно знаем из
книг о военном искусстве, что военный лаконизм, военная простота являются
именно той добродетелью, которую должен усвоить солдат, волей-неволей любящий
своего начальника. Начальник в его глазах должен быть величайшим, законченным,
выкристаллизовавшимся образцом твёрдой и сильной воли.
Теперь только подпоручик Дуб заметил, что Швейк не отрываясь
смотрит на него и держит «равнение направо». Ему это было очень неприятно, так
как внезапно он почувствовал, что запутался в своей речи и не может выбраться
из бездны любви солдата к начальнику, а потому он заорал на Швейка:
— Чего ты на меня уставился, как баран на новые ворота?
— Согласно вашему приказу, осмелюсь доложить, господин
лейтенант. Вы как-то сами изволили обратить моё внимание на то, что, когда вы
разговариваете, я должен не спускать глаз с ваших уст. Потому как любой солдат
обязан свято выполнять приказы своего начальника и помнить их всю жизнь, я был
вынужден так поступить.
— Смотри, — кричал подпоручик Дуб, — в другую
сторону! А на меня смотреть не смей, дурак! Знаешь, что я этого не люблю, не
выношу твоей глупой морды. Я тебе ещё покажу кузькину мать…
Швейк сделал «равнение налево» и, как бы застыв, продолжал
шагать рядом с подпоручиком Дубом.
Подпоручик Дуб не стерпел.
— Куда смотришь, когда я с тобой разговариваю?
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, согласно
вашему приказу, я сделал «равнение налево».
— Ах, — вздохнул подпоручик Дуб, — мука мне с
тобой! Смотри прямо перед собой и думай: «Я такой дурак, что мне терять
нечего». Запомнил?
Швейк, глядя перед собой, сказал:
— Разрешите спросить, господин лейтенант, должен ли я
на это ответить?
— Что ты себе позволяешь?! — заорал подпоручик
Дуб. — Как ты со мной разговариваешь? Что ты имел в виду?
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я имел в виду
ваш приказ на одной из станций, чтобы я вообще не отвечал, даже когда вы
закончите свою речь.
— Значит, ты боишься меня. — обрадовался
подпоручик Дуб. — Но как следует ты меня ещё не узнал! Передо мной
тряслись и не такие, как ты, запомни это! Я укрощал и не таких молодчиков!..
Молчи и иди позади, чтобы я тебя не видел!
Швейк отстал и присоединился к санитарам. Здесь он удобно
устроился в двуколке и ехал до самого привала, где наконец все дождались супа и
мяса злополучной коровы.
— Эту корову должны были, по крайней мере, недели две
мариновать в уксусе, ну, если не корову, то хотя бы того, кто её
покупал. — заявил Швейк.
Из бригады прискакал ординарец с новым приказом одиннадцатой
роте: маршрут изменяется на Фельдштейн; Вораличе и Самбор оставить в стороне,
так как в Самборе разместить роту нельзя, ввиду того что там находятся два
познанских полка.
Поручик Лукаш распорядился: старший писарь Ванек со Швейком
подыскивают для роты ночлег в Фельдштейне.
— Только не выкиньте, Швейк, опять какой-нибудь штуки
по дороге. — предупредил поручик Лукаш. — Главное, повежливее
обращайтесь с местными жителями.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, —
постараюсь. Я на рассвете вздремнул немного, и приснился мне скверный сон.
Снилось мне корыто, из которого всю ночь текла вода по коридору дома, где я
жил, пока вся не вытекла. У домовладельца промок потолок, и он мне тут же
отказал от квартиры. Такой же, господин обер-лейтенант, случай действительно
произошёл однажды в Карлине за виадуком…
— Оставьте нас в покое, Швейк, со своими глупыми
историями и посмотрите лучше с Ванеком по карте, куда вам следует идти. Видите
здесь эту деревню? Отсюда вы повернёте направо, к речке, и по течению реки
доберётесь до ближайшей деревни. От первого ручья, который впадает в реку (он
будет у вас по правую руку), пойдёте просёлочной дорогой в гору прямо на север.
Заблудиться тут нельзя. Вы попадёте в Фельдштейн и никуда больше. Запомнили?
Швейк со старшим писарем Ванеком отправились в путь согласно
маршруту.
Было за полдень. Парило. Земля тяжело дышала. Из плохо
засыпанных солдатских могил несло трупным запахом. Они пришли в места, где
происходили бои во время наступления на Перемышль. Тут пулемёты скосили целые
батальоны людей. Рощицы у речки свидетельствовали об ураганном артиллерийском
огне. Повсюду, на широких равнинах и на склонах гор, из земли торчали какие-то
обрубки вместо деревьев, и вся эта пустыня была изрезана траншеями.
— Пейзаж тут не тот, что под Прагой, — заметил
Швейк, лишь бы нарушить молчание.
— У нас уже жатва прошла, — вспомнил старший
писарь Ванек. — В Кралупском районе жать начинают раньше всех.
— После войны здесь хороший урожай уродится, после
небольшой паузы проговорил Швейк. — Не надо будет покупать костяной муки.
Для крестьян очень выгодно, если на их полях сгниёт целый полк: короче говоря,
это для них хлеб. Одно только меня беспокоит, как бы эти крестьяне не дали себя
одурачить и не продали бы понапрасну эти солдатские кости сахарному заводу на
костяной уголь. Был в Карлинских казармах обер-лейтенант Голуб. Такой был
учёный, что в роте его считали дурачком, потому что из-за своей учёности он не
научился ругать солдат и обо всём рассуждал лишь с научной точки зрения.
Однажды ему доложили, что розданный солдатам хлеб жрать нельзя. Другого офицера
такая дерзость возмутила бы, а его нет, он остался спокойным, никого не обозвал
даже свиньёй или, скажем, грязной свиньёй, никому не дал по морде. Только
собрал всех солдат и говорит им своим приятным голосом: «Солдаты, вы прежде
всего должны осознать, что казармы — это не гастрономический магазин, где вы
можете выбирать маринованных угрей, сардинки и бутерброды. Каждый солдат должен
быть настолько умён, чтобы безропотно сожрать всё, что выдаётся, и должен быть
настолько дисциплинирован, чтобы не задумываться над качеством того, что дают.
Представьте себе, идёт война. Земле, в которую нас закопают после битвы,
совершенно безразлично, какого хлеба вы налопались перед смертью. Она — мать
сыра-земля — разложит вас и сожрёт вместе с башмаками. В мире ничего не
исчезает. Из вас, солдаты, вырастут снова хлеба, которые пойдут на хлеб для
новых солдат. А они, может, так же как и вы, опять будут недовольны, будут
жаловаться и налетят на такого начальника, который их арестует и упечёт так,
что им солоно придётся, ибо он имеет на это право. Теперь я вам, солдаты, всё
хорошо объяснил и ещё раз повторять не буду. Кто впредь вздумает жаловаться,
тому так достанется, что он вспомнит мои слова, когда вновь появится на божий
свет». «Хоть бы обложил нас когда», — говорили между собой солдаты, потому
что деликатности в лекциях господина обер-лейтенанта всем опротивели. Раз меня
выбрали представителем от всей роты. Я должен был ему сказать, что все его
любят, но военная служба не в службу, если тебя не ругают. Я пошёл к нему на
квартиру и попросил не стесняться: военная служба — вещь суровая, солдаты
привыкли к ежедневным напоминаниям, что они свиньи и псы, иначе они теряют
уважение к начальству. Вначале он упирался, говорил что-то о своей
интеллигентности, о том, что теперь уже нельзя служить из-под палки. В конце
концов я его уговорил, он дал мне затрещину и, чтобы поднять свой авторитет,
выбросил меня за дверь. Когда я сообщил о результатах своих переговоров, все
очень обрадовались, но он им эту радость испортил на следующий же день. Подходит
ко мне и в присутствии всех говорит: «Швейк, я вчера поступил необдуманно, вот
вам золотой, выпейте за моё здоровье. С солдатами надо обходиться умеючи».
