Когда-то давно, при Марии-Терезии, во время войны на военных
складах тоже были кошки, а господа из интендантства все свои делишки с
обмундированием сваливали на несчастных мышей.
Однако императорские и королевские кошки во многих случаях
не выполняли своего долга, и дело дошло до того, что как-то в царствование
императора Леопольда на военном складе на Погоржельце по приговору военного
суда были повешены шесть кошек. Воображаю, как посмеивались тогда в усы все,
кто имел отношение к этому складу.
* * *
Вместе с утренним кофе к Швейку в дыру втолкнули какого-то
человека в русской фуражке и в русской шинели.
Человек этот говорил по-чешски с польским акцентом. То был
один из негодяев, служивших в контрразведке армейского корпуса, штаб которого
находился в Перемышле. Агент военной тайной полиции даже не дал себе труда
сколько-нибудь тонко выведать тайны у Швейка.
Он начал прямо:
— Попал я в лужу из-за своей неосторожности. Я служил в
Двадцать восьмом полку и сразу перешёл на службу к русским и вот так глупо
влип. У русских я вызвался пойти в разведку… Служил я в Шестой киевской
дивизии. А ты, товарищ, в каком русском полку служил? Сдаётся мне, что мы
где-то встречались. В Киеве я знал чехов, которые вместе с нами пошли на фронт
и перешли в русскую армию. Теперь я уже перезабыл их фамилии и из каких мест
они были, но ты-то, должно быть, помнишь кое-кого, с кем ты там служил? Мне
хотелось бы знать, кто остался из нашего Двадцать восьмого полка.
Вместо ответа Швейк заботливо приложил свою руку ко лбу
незнакомца, потом пощупал пульс и, наконец, подведя к маленькому окошечку,
попросил его высунуть язык. Всей этой процедуре негодяй не противился, думая,
что Швейк объясняется с ним тайными заговорщицкими знаками. Потом Швейк начал
колотить в дверь, и, когда надзиратель пришёл спросить, почему арестованный так
шумит, он по-чешски и по-немецки потребовал, чтобы немедля позвали доктора, так
как человек, которого сюда поместили, бредит в горячке.
Однако это не произвело должного впечатления: за больным
человеком никто не пришёл. Он преспокойно остался сидеть в камере и без умолку
болтал что-то о Киеве, о Швейке, которого он, безусловно, видел маршировавшим
среди русских солдат.
— Вы наверняка напились болотной воды, — сказал
Швейк, — как наш молодой Тынецкий, человек вообще неглупый. Как-то раз
пустился он путешествовать и добрался до самой Италии. Он ни о чём другом не
говорил, только об этой самой Италии, дескать, там одни болотные воды и никаких
других достопримечательностей. Вот он тоже от болотной воды схватил лихорадку.
Трясла она его четыре раза в год: на всех святых — на святого Иосифа, на Петра
и Павла и на успение богородицы. Как его схватит эта самая лихорадка, он, вроде
вот вас, начинал узнавать чужих, незнакомых ему людей. Ну, например, в трамвае
мог сказать незнакомому человеку, что видел его на вокзале в Вене. Кого ни
встретит на улице, — всех он или видел на вокзале в Милане, или выпивал с
ними в винном погребке при ратуше в штирийском Граце. Если эта самая болотная
горячка нападала на него, когда он сидел в трактире, он начинал узнавать
посетителей и говорил, что все они ехали с ним на пароходе в Венецию. Против
этой болезни нет никаких лекарств, кроме одного, которое выдумал новый санитар
в Катержинках. Велели этому санитару ухаживать за помешанным, который целый
божий день ничего не делал, а только сидел в углу и считал: «Раз, два, три,
четыре, пять, шесть», и опять: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть». Это был
какой-то профессор. Санитар чуть не лопнул от злости, видя, что сумасшедший не
может перескочить через шестёрку. Сначала санитар по-хорошему просил его
сосчитать: «Семь, восемь, девять, десять». Куда там! Профессор и в ус не дует,
сидит себе в уголку и считает: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть». Санитар не
выдержал, подскочил к своему подопечному и, когда тот проговорил «шесть», дал
ему подзатыльник. «Вот вам, говорит, семь, а вот восемь, девять, десять». Что
ни цифра, то подзатыльник. Больной схватился за голову и спрашивает, где он находится.
Когда санитар сказал, что в сумасшедшем доме, профессор сразу припомнил, что
попал туда из-за какой-то кометы. Он высчитал, что она появится через год,
восемнадцатого июня, в шесть часов утра, а ему доказали, что эта комета сгорела
уже несколько миллионов лет тому назад. Я с этим санитаром был знаком. Когда
профессор окончательно выздоровел и выписался, он взял этого санитара в слуги.
Никаких других обязанностей у него не было, только каждое утро давать господину
профессору четыре подзатыльника, что он и выполнял добросовестно и аккуратно.
— Я знал всех ваших киевских знакомых, — неутомимо
продолжал агент контрразведки. — Не с вами ли был один такой толстый и
один такой худой? Никак не припомню, как их звали и какого они полка.
— Пусть это вас не беспокоит, — успокаивал его
Швейк, — с каждым может случиться! Разве запомнишь фамилии всех толстых и
всех худых? Фамилии худых людей, конечно, труднее запомнить, потому что их на
свете больше. Они, как говорится, составляют большинство.
— Товарищ, — захныкал императорский и королевский
мерзавец, — ты мне не веришь! А ведь нас ждёт одинаковая участь!
— На то мы и солдаты, — невозмутимо ответил
Швейк, — для того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мы
наденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идём с радостью, потому
как знаем, что наши кости не будут гнить понапрасну. Мы падём за государя
императора и его августейшую семью, ради которой мы отвоевали Герцеговину. Из
наших костей будут вырабатывать костяной уголь для сахарных заводов. Это уже
несколько лет тому назад объяснял нам господин лейтенант Циммер. «Вы свиная
банда, — говорил он, — кабаны вы необразованные, вы никчёмные,
ленивые обезьяны, вы своим ножищам покоя не даёте, точно они никакой цены не
имеют. Если вас убьют на поле сражения, то из каждой вашей ноги выйдет полкило
костяного угля, а из целого солдата со всеми костями его рук и ног — свыше двух
кило. Сквозь вас, идиоты, на сахароваренных заводах будут фильтровать сахар. Вы
и понятия не имеете, как после смерти будете полезны потомкам. Ваши дети будут
пить кофе с сахаром, процеженным сквозь ваши кости, олухи». Я, помнится,
задумался, а он ко мне: «О чём размышляешь?» — «Осмелюсь доложить, говорю, я
полагаю, что костяной уголь из господ офицеров должен быть значительно дороже,
чем из простых солдат». За это я получил три дня одиночки.
Компаньон Швейка постучал в дверь и стал о чём-то
договариваться со стражей, а та доложила канцелярии.
Вскоре за компаньоном пришёл штабной писарь, и Швейк опять
остался один.
Уходя, эта тварь, указывая на Швейка, во всеуслышание
заявила:
— Это мой старый товарищ по Киеву.
Целых двадцать четыре часа пробыл Швейк в одиночестве, если
не считать тех нескольких минут, когда ему приносили еду.
