Швейк дружески прижался к фельдкурату и, обняв его за талию,
продолжал:
— Ну, предположим, господин фельдкурат, вы
ответили, — нужна блондинка, длинноногая, вдова, без образования. Через
десять минут она будет у вас в постели и с метрическим свидетельством.
Фельдкурата бросило в жар, а Швейк рассказывал дальше, с
материнской нежностью прижимая его к себе:
— Вы и представить себе не можете, господин фельдкурат,
какое у этого Фаустина было глубокое понятие о морали и честности. От женщин,
которых он сватал и поставлял в номера, он и крейцера не брал на чай. Иной раз
какая-нибудь из этих падших забудется и вздумает сунуть ему в руку
мелочь, — нужно было видеть, как он сердился и как кричал на неё: «Свинья
ты этакая! Если ты продаёшь своё тело и совершаешь смертный грех, не воображай,
что твои десять геллеров мне помогут. Я тебе не сводник, бесстыжая шлюха! Я
делаю это единственно из сострадания к тебе, чтобы ты, раз уж так низко пала,
не выставляла себя публично на позор, чтобы тебя ночью не схватил патруль и
чтоб потом тебе не пришлось три дня отсиживаться в полиции. Тут ты, по крайней
мере, в тепле и никто не видит, до чего ты дошла». Он ничего не хотел брать с
них и возмещал это за счёт клиентов. У него была своя такса: голубые глаза —
десять крейцеров, чёрные — пятнадцать. Он подсчитывал всё до мелочей на листке
бумаги и подавал посетителю как счёт. Это были очень доступные цены за
посредничество. За необразованную бабу он накидывал десять крейцеров, так как
исходил из принципа, что простая баба доставит удовольствия больше, чем
образованная дама. Как-то под вечер пан Фаустин пришёл ко мне на Опатовицкую
улицу страшно взволнованный, сам не свой, словно его только что вытащили из-под
предохранительной решётки трамвая и при этом украли часы. Сначала он ничего не
говорил, только вынул из кармана бутылку рома, выпил, дал мне и говорит: «Пей!»
Так мы с ним и молчали, а когда всю бутылку выпили, он вдруг выпалил: «Друг,
будь добр, сослужи мне службу. Открой окно на улицу, я сяду на подоконник, а ты
схватишь меня за ноги и столкнёшь с четвёртого этажа вниз. Мне ничего уже в
жизни не надо. Одно для меня утешение, что нашёлся верный друг, который
спровадит меня со света. Не могу я больше жить на этом свете. На меня, на
честного человека, подали в суд, как на последнего сводника из Еврейского
квартала. Наш отель первоклассный. Все три горничные и моя жена имеют жёлтые
билеты и ни одного крейцера не должны доктору за визит. Если ты хоть чуточку
меня любишь, столкни меня с четвёртого этажа, даруй мне последнее напутствие.
Утешь меня». Велел я ему влезть на окно и столкнул вниз на улицу. Не пугайтесь,
господин фельдкурат. — Швейк встал на нары и туда же втащил
фельдкурата. — Смотрите, господин фельдкурат, я его схватил вот так… и раз
вниз!
Швейк приподнял фельдкурата и спустил его на пол. Пока
перепуганный фельдкурат поднимался на ноги, Швейк закончил свой рассказ:
— Видите, господин фельдкурат, с вами ничего не
случилось, и с ним, с паном Фаустином, тоже. Только окно там было раза в три
выше, чем эта койка. Ведь он, пан Фаустин, был вдребезги пьян и забыл, что на
Опатовицкой улице я жил на первом этаже, а не на четвёртом. На четвёртом этаже
я жил за год до этого на Кршеменцевой улице, куда он ходил ко мне в гости.
Фельдкурат в ужасе смотрел с пола на Швейка, а Швейк,
возвышаясь над ним, стоя на нарах, размахивал руками.
Фельдкурат решил, что имеет дело с сумасшедшим, и, заикаясь,
начал:
— Да, да, возлюбленный сын мой, даже меньше, чем в три
раза. — Он потихоньку подобрался к двери и начал барабанить что есть силы.
Он так ужасно вопил, что ему сразу же открыли.
Швейк сквозь оконную решётку видел, как фельдкурат,
энергично жестикулируя, быстро шагал по двору в сопровождении караульных.
— По-видимому, его отведут в сумасшедший дом, —
заключил Швейк. Он соскочил с нар и, прохаживаясь солдатским шагом, запел:
Перстенёк, что ты дала, мне носить неловко.
Что за чёрт? Почему?
Буду я тем перстеньком
Заряжать винтовку.
Вскоре после этого происшествия генералу Финку доложили о
приходе фельдкурата.
* * *
У генерала уже собралось большое общество, где главную роль
играли две милые дамы, вино и ликёры.
Офицеры, заседавшие в полевом суде, были здесь в полном
составе. Отсутствовал только солдат-пехотинец, который утром подносил курящим
зажжённые спички.
Фельдкурат вплыл в комнату, как сказочное привидение. Был он
бледен, взволнован, но исполнен достоинства, как человек, который сознаёт, что
незаслуженно получил пощёчину.
Генерал Финк, в последнее время обращавшийся с фельдкуратом
весьма фамильярно, притянул его к себе на диван и пьяным голосом спросил:
— Что с тобой, моё духовное напутствие?
При этом одна из весёлых дам кинула в фельдкурата сигареткой
«Мемфис».
— Пейте, духовное напутствие, — предложил генерал
Финк, наливая фельдкурату вино в большой зелёный бокал. А так как тот выпил не
сразу, то генерал стал поить его собственноручно, и если бы фельдкурат глотал
медленнее, он бы облил его с головы до ног.
Только потом начались расспросы, как осуждённый держался во
время духовного напутствия. Фельдкурат встал и трагическим голосом произнёс:
— Спятил.
— Значит, напутствие было замечательное, —
радостно захохотал генерал, и всё общество загоготало в ответ, а дамы опять
принялись бросать в фельдкурата сигаретками.
В конце стола клевал носом майор, хвативший лишнего. С
приходом нового человека он оживился, быстро наполнил два бокала каким-то ликёром,
расчистил себе дорогу между стульев и принудил очумевшего пастыря духовного
выпить с ним на брудершафт. Потом майор опять повалился в кресло и продолжал
клевать носом.
Бокал, выпитый на брудершафт, бросил фельдкурата в сети
дьявола, а тот раскрывал ему свои объятия в каждой бутылке, стоявшей на столе,
во взглядах и улыбках весёлых дам, которые положили ноги на стол, так что из
кружев на него глядел Вельзевул.
До самого последнего момента фельдкурат был уверен, что дело
идёт о спасении его души, что сам он — мученик.
Он выразил это в словах, с которыми обратился к двум
денщикам генерала, относившим его в соседнюю комнату на диван:
— Печальное, но вместе с тем и возвышенное зрелище
откроется перед вашими очами, когда вы непредубеждённо и с чистою мыслью вспомните
о стольких прославленных страдальцах, которые пожертвовали собой за веру и
причислены к лику святых мучеников. По мне вы видите, как человек становится
выше всех страданий, если в сердце его обитают истина и добродетель, кои
вооружают его для достижения славной победы над самыми страшными мучениями.
Здесь его повернули лицом к стенке, и он сразу же уснул.
