— С него тоже стащили сапоги? — полюбопытствовал
Швейк.
— Стащили, — задумчиво ответил Ванек, — но
неизвестно кто, так что полковничьи сапоги мы не смогли указать в отчёте.
Повар Юрайда снова вернулся сверху, и его взгляд упал на
сокрушённого Балоуна, который, опечаленный и уничтоженный, сидел на лавке у
печи и с невыразимой тоской разглядывал свой ввалившийся живот.
— Твоё место в секте гезихастов, — с состраданием
произнёс учёный повар Юрайда, — те по целым дням смотрели на свой пупок,
пока им не начинало казаться, что вокруг пупка появилось сияние. После этого
они считали, что достигли третьей степени совершенства.
Юрайда открыл духовку и достал оттуда одну кровяную
колбаску.
— Жри, Балоун, — сказал он ласково, — жри,
пока не лопнешь, подавись, обжора.
У Балоуна на глазах выступили слёзы.
— Дома, когда мы кололи свинью, — жалобно
рассказывал он, пожирая маленькую кровяную колбаску, — я сперва съедал
кусок буженины, всё рыло, сердце, ухо, кусок печёнки, почки, селезёнку, кусок
бока, язык, а потом… — И тихим голосом, как бы рассказывая сказку,
прибавил: — А потом шли ливерные колбаски, шесть, десять штучек, пузатые
кровяные колбаски, крупяные и сухарные, так что не знаешь, с чего начать: то ли
с сухарной, то ли с крупяной. Всё тает во рту, всё вкусно пахнет, и жрёшь, жрёшь…
— Я думаю, — продолжал Балоун, — пуля-то меня
пощадит, но вот голод доконает, и никогда в жизни я больше не увижу такого
противня кровяного фарша, какой я видывал дома. Вот студень я не так любил, он
только трясётся, и никакого от него толку. Жена, та, наоборот, готова была
умереть из-за студня. А мне на этот студень и куска уха было жалко, я всё хотел
сам сожрать и так, как мне было больше всего по вкусу. Не ценил я этого, всех
этих прелестей, всего этого благополучия. Как-то раз у тестя, жившего на содержании
детей, я выспорил свинью, зарезал её и сожрал всю один, а ему, бедному старику,
пожалел послать даже маленький гостинец. Он мне потом напророчил, что я подохну
с голоду, оттого что нечего мне будет есть.
— Так, видно, оно и есть, — сказал Швейк, у
которого сегодня сами собой с языка срывались рифмы.
Повар Юрайда, только что пожалевший Балоуна, потерял всякое
к нему сочувствие, так как Балоун быстро подкрался к плите, вытащил из кармана
целую краюху хлеба и попытался макнуть её в соус, в котором на большом противне
лежала груда жареной свинины.
Юрайда так сильно ударил его по руке, что краюха упала в
соус, подобно тому как пловец прыгает с мостков в реку.
И, не давая Балоуну вытащить этот лакомый кусок из противня,
Юрайда схватил и выбросил обжору за дверь.
Удручённый Балоун уже в окно увидел, как Юрайда вилкой
достал его краюху, которая вся пропиталась соусом так, что стала совершенно
коричневой, прибавил к ней срезанный с самого верха жаркого кусок мяса и подал
всё это Швейку со словами:
— Ешьте, мой скромный друг!
— Дева Мария! — завопил за окном Балоун. —
Мой хлеб в сортире! — Размахивая длинными руками, он отправился на село,
чтобы хоть там перехватить чего-нибудь.
Швейк, поедая великодушный дар Юрайды, говорил с набитым
ртом:
— Я, право, рад, что опять среди своих. Мне было бы
очень досадно, если бы я не мог и дальше быть полезным нашей роте. —
Вытирая с подбородка соус и сало, он закончил: — Не знаю, не знаю, что бы вы
тут делали, если бы меня где-нибудь задержали, а война затянулась бы ещё на
несколько лет.
Старший писарь Ванек с интересом спросил:
— Как вы думаете, Швейк, война ещё долго протянется?
— Пятнадцать лет, — ответил Швейк. — Дело
ясное. Ведь раз уже была Тридцатилетняя война, теперь мы наполовину умнее, а
тридцать поделить на два — пятнадцать.
— Денщик нашего капитана, — отозвался
Юрайда, — рассказывал, и будто он сам это слышал: как только нами будет
занята граница Галиции, мы дальше не пойдём; после этого русские начнут
переговоры о мире.
— Тогда не стоило и воевать, — убеждённо сказал
Швейк. — Коль война, так война. Я решительно отказываюсь говорить о мире
раньше, чем мы будем в Москве и Петрограде. Уж раз мировая война, так неужели
мы будем валандаться возле границ? Возьмём, например, шведов в Тридцатилетнюю
войну. Ведь они вон откуда пришли, а добрались до самого Немецкого Брода и до
Липниц, где устроили такую резню, что ещё нынче в тамошних трактирах говорят
по-шведски и друг друга не понимают. Или пруссаки, те тоже не из соседней деревни
пришли, а в Липницах после них пруссаков хоть отбавляй. Добрались они даже до
Едоухова и до Америки, а затем вернулись обратно.
— Впрочем, — сказал Юрайда, которого сегодняшнее
пиршество совершенно выбило из колеи и сбило с толку, — все люди произошли
от карпов. Возьмём, друзья, эволюционную теорию Дарвина…
Дальнейшие его рассуждения были прерваны вторжением
вольноопределяющегося Марека.
— Спасайся кто может! — завопил Марек. —
Только что к штабу батальона подъехал на автомобиле подпоручик Дуб и привёз с
собой вонючего кадета Биглера.
— С Дубом происходит что-то страшное, —
информировал далее Марек. — Когда они с Биглером вылезли из автомобиля, он
ворвался в канцелярию. Вы помните, уходя отсюда, я сказал, что немного
вздремну. Растянулся я, значит, в канцелярии на скамейке и только стал
засыпать, он на меня и налетел. Кадет Биглер заорал: «Habacht!» Подпоручик Дуб
поднял меня и набросился: «Ага! Удивляетесь, что я застиг вас в канцелярии при
неисполнении вами своих обязанностей? Спать полагается только после отбоя». А
Биглер определил: «Раздел шестнадцатый, параграф девятый казарменного устава».
Тут Дуб стукнул кулаком по столу и разорался: «Видно в батальоне хотели от меня
избавиться, не думайте, что это было сотрясение мозга, мой череп выдержит». Кадет
Биглер в это время перелистывал на столе бумаги и для себя прочёл вслух
выдержку из одного документа: «Приказ по дивизии номер двести восемьдесят».
Подпоручик Дуб, думая, что тот насмехается над его последней фразой насчёт
крепкого черепа, стал упрекать кадета в недостойном и дерзком поведении по
отношению к старшему по чину офицеру и теперь ведёт его сюда, к капитану, чтобы
на него пожаловаться.
Спустя несколько минут Дуб и Биглер пришли на кухню, через
которую нужно было пройти, чтобы попасть наверх, где находился офицерский
состав и где, наевшись жареной свинины, пузатый прапорщик Малый распевал арии
из оперы «Травиата», рыгая при этом после капусты и жирного обеда.
