Если бы подштанники были чистые, а на окнах не было решёток,
то с первого взгляда могло бы показаться, что вы попали в предбанник.
Швейка принял староста, давно не бритый детина в
расстёгнутой рубахе. Он записал его фамилию на клочке бумаги, висевшем на
стене, и сказал:
— Завтра у нас представление. Поведут в часовню на
проповедь. Мы все там будем стоять в одних подштанниках. Вот будет потеха.
Как и во всех острогах и тюрьмах, в гарнизонной тюрьме была
своя часовня, — излюбленное место развлечения арестантов. Не оттого вовсе,
что принудительное посещение тюремной часовни приближало посетителей к богу или
приобщало их к добродетели. О такой глупости не могло быть и речи. Просто
богослужение и проповедь спасали от тюремной скуки. Дело заключалось вовсе не в
том, стал ты ближе к богу или нет, а в том, что возникала надежда найти по
дороге — на лестнице или во дворе — брошенный окурок сигареты или сигары.
Маленький окурок, валяющийся в плевательнице или где-нибудь в пыли, на земле,
совсем оттеснил бога в сторону. Этот маленький пахучий предмет одержал победу и
над богом и над спасением души.
Да и, кроме того, сама проповедь забавляла всех. Фельдкурат
Отто Кац в общем был милейший человек. Его проповеди были необыкновенно
увлекательны, остроумны и вносили оживление в гарнизонную скуку. Он так занятно
трепал языком о бесконечном милосердии божьем, чтобы поддержать «падших духом»
и нечестивых арестантов, так смачно ругался с кафедры, так самозабвенно
распевал у алтаря своё «Ite, missa est».
[25]
Богослужение он
вёл весьма оригинальным способом. Он изменял весь порядок святой мессы, а когда
был здорово пьян, изобретал новые молитвы, новую обедню, свой собственный
ритуал, — словом, такое, чего до сих пор никто не видывал.
Вот смеху бывало, когда он, к примеру, поскользнётся и
брякнется вместе с чашей и со святыми дарами или требником, громко обвиняя
министранта из заключённых, что тот умышленно подставил ему ножку, а потом тут
же, перед самой дарохранительницей, вкатит этому министранту одиночку и
«шпангле». Наказанный очень доволен: всё это входит в программу и делает ещё
забавнее комедию в тюремной часовне. Ему поручена в этой комедии большая роль,
и он хорошо её играет.
Фельдкурат Отто Кац, типичный военный священник, был еврей.
Впрочем, в этом нет ничего удивительного: архиепископ Кон тоже был еврей, да к
тому же близкий приятель Махара.
У фельдкурата Отто Каца прошлое было ещё пестрее чем у
знаменитого архиепископа Кона. Отто Кац учился в коммерческом институте и был
призван в своё время на военную службу как вольноопределяющийся. Он так
прекрасно разбирался в вексельном праве и в векселях, что за один год привёл
фирму «Кац и K°» к полному банкротству; крах был такой, что старому Кацу
пришлось уехать в Северную Америку, предварительно проделав кое-какие денежные
комбинации со своими доверителями, правда, без их ведома, как и без ведома
своего компаньона, которому пришлось уехать в Аргентину.
Таким образом, молодой Отто Кац, бескорыстно поделив фирму
«Кац и K°» между Северной и Южной Америкой, очутился в положении человека,
который ниоткуда не ждёт наследства, не знает, где приклонить голову, и
которому остаётся только устроиться на действительную военную службу.
Однако вольноопределяющийся Отто Кац придумал ещё одну
блестящую штуку. Он крестился. Обратился к Христу, чтобы Христос помог ему
сделать карьеру. Обратился доверчиво, рассматривая этот шаг как коммерческую
сделку между собой и сыном божьим.
Его торжественно крестили в Эмаузском монастыре. Сам патер
Альбан совершал обряд крещения. Это было великолепное зрелище. Присутствовали
при сём набожный майор из того же полка, где служил Отто Кац, старая дева из
института благородных девиц на Градчанах и мордастый представитель консистории,
который был у него за крёстного.
Экзамен на офицера сошёл благополучно, и новообращённый
христианин Отто Кац остался на военной службе. Сначала ему казалось, что дело
пойдёт хорошо, и он метил уже в военную академию, но в один прекрасный день
напился, пошёл в монастырь и променял саблю на монашескую рясу. Он был на
аудиенции у архиепископа в Градчанах и в результате попал в семинарию. Перед
своим посвящением он напился вдребезги в одном весьма порядочном доме с женской
прислугой на Вейводовой улице и прямо с кутежа отправился на рукоположение.
После посвящения он пошёл в свой полк искать протекции и, когда его назначили
фельдкуратом, купил себе лошадь, гарцевал на ней по улицам Праги и принимал
живейшее участие во всех попойках офицеров своего полка.
На лестнице дома, где помещалась его квартира, очень часто
раздавались проклятия неудовлетворённых кредиторов. Отто Кац водил к себе девок
с улицы или посылал за ними своего денщика. Он увлекался игрой в «железку», и
ходили не лишённые основания слухи, что играет он нечисто, но никому не
удавалось уличить фельдкурата в том, что в широком рукаве его военной сутаны
припрятан туз. В офицерских кругах его величали «святым отцом». К проповеди он
никогда не готовился, чем отличался от своего предшественника, раньше
навещавшего гарнизонную тюрьму. У того в голове твёрдо засело представление,
что солдат, посажённых в гарнизонную тюрьму, можно исправить проповедями. Этот
достойный пастырь набожно закатывал глаза и говорил арестантам о необходимости
реформы законов о проститутках, а также реформы касательно незамужних матерей и
распространялся о воспитании внебрачных детей. Его проповеди носили чисто
абстрактный характер и никак не были связаны с текущим моментом, то есть, попросту
сказать, были нудными.
Проповеди фельдкурата Отто Каца, напротив, радовали всех.
Шестнадцатую камеру водили в часовню в одних подштанниках,
так как им нельзя было позволить надеть брюки, — это было связано с
риском, что кто-нибудь удерёт. Настал торжественный момент. Двадцать ангелочков
в белых подштанниках поставили у самого подножия кафедры проповедника.
Некоторые из них, которым улыбнулась фортуна, жевали подобранные по дороге
окурки, так как, за неимением карманов, им некуда было их спрятать. Вокруг
стояли остальные арестанты гарнизонной тюрьмы и любовались видом двадцати пар
подштанников.
На кафедру, звеня шпорами, взобрался фельдкурат.
— Habacht!
[26]
— скомандовал он. —
На молитву! Повторять всё за мной! Эй ты там, сзади, не сморкайся, подлец, в
кулак, ты находишься в храме божьем, а не то велю посадить тебя в карцер!
Небось уже забыли, обормоты, «Отче наш»? Ну-ка, попробуем… Так и знал, что дело
не пойдёт. Какой уж там «Отче наш»! Вам бы только слопать две порции мяса с
бобами, нажраться, лечь на брюхо, ковырять в носу и не думать о господе боге.
Что, не правду я говорю?
Он посмотрел с кафедры вниз на двадцать белых ангелов в
подштанниках, которые, как и остальные, вовсю развлекались. В задних рядах
играли в «мясо».
— Ничего, интересно, — шепнул Швейк своему соседу,
над которым тяготело подозрение, что он за три кроны отрубил своему товарищу
все пальцы на руке, чтобы тот освободился от военной службы.
