— То ли ещё будет! — ответил тот. — Он
сегодня опять здорово налакался, значит опять станет рассказывать о тернистом
пути греха.
Действительно, фельдкурат сегодня был в ударе. Сам не зная
зачем, он всё время перегибался через перила кафедры и чуть было не потерял
равновесие и не свалился вниз.
— Ну-ка, ребята, спойте что-нибудь! — закричал он
сверху. — Или хотите, я научу вас новой песенке? Подтягивайте за мной.
Есть ли в мире кто милей
Моей милки дорогой?
Не один хожу я к ней —
Прут к ней тысячи гурьбой!
К моей милке на поклон
Люди прут со всех сторон.
Прут и справа, прут и слева,
Звать её Мария-дева.
— Вы, лодыри, никогда ничему не научитесь, —
продолжал фельдкурат. — Я за то, чтобы всех вас расстрелять. Всем понятно?
Утверждаю с этого святого места, негодяи, ибо бог есть бытие… которое
стесняться не будет, а задаст вам такого перцу, что вы очумеете! Ибо вы не
хотите обратиться ко Христу и предпочитаете идти тернистым путём греха…
— Во-во, начинается. Здорово надрался! — радостно
зашептал Швейку сосед.
— …Тернистый путь греха — это, болваны вы этакие, путь
борьбы с пороками. Вы, блудные сыны, предпочитающие валяться в одиночках,
вместо того чтобы вернуться к отцу нашему, обратите взоры ваши к небесам и
победите. Мир снизойдёт в ваши души, хулиганы… Я просил бы там, сзади, не фыркать!
Вы не жеребцы и не в стойлах находитесь, а в храме божьем. Обращаю на это ваше
внимание, голубчики… Так где бишь я остановился? Ja, liber den Seelenfrieden,
sehr gut!
[27]
Помните, скоты, что вы люди и должны сквозь
тёмный мрак действительности устремить взоры в беспредельный простор вечности и
постичь, что всё здесь тленно и недолговечно и что только один бог вечен. Sehr
gut, nicht wahr, meine Herren?
[28]
А если вы воображаете, что я
буду денно и нощно за вас молиться, чтобы милосердный бог, болваны, вдохнул
свою душу в ваши застывшие сердца и святой своею милостью уничтожил беззакония
ваши, принял бы вас в лоно своё навеки и во веки веков не оставлял своею
милостью вас, подлецов, то вы жестоко ошибаетесь! Я вас в обитель рая вводить
не намерен…
Фельдкурат икнул.
— Не намерен… — упрямо повторил он. — Ничего
не стану для вас делать. Даже не подумаю, потому что вы неисправимые негодяи.
Бесконечное милосердие всевышнего не поведёт вас по жизненному пути и не
коснётся вас дыханием божественной любви, ибо господу богу и в голову не придёт
возиться с такими мерзавцами… Слышите, что я говорю? Эй вы там, в подштанниках!
Двадцать подштанников посмотрели вверх и в один голос
сказали:
— Точно так, слышим.
— Мало только слышать, — продолжал свою проповедь
фельдкурат. — В окружающем вас мраке, болваны, не снизойдёт к вам
сострадание всевышнего, ибо и милосердие божье имеет свои пределы. А ты, осёл,
там, сзади, не смей ржать, не то сгною тебя в карцере; и вы, внизу, не думайте,
что вы в кабаке! Милосердие божье бесконечно, но только для порядочных людей, а
не для всякого отребья, не соблюдающего ни его законов, ни воинского устава.
Вот что я хотел вам сказать. Молиться вы не умеете и думаете, что ходить в
церковь — одна потеха, словно здесь театр или кинематограф. Я вам это из башки
выбью, чтобы вы не воображали, будто я пришёл сюда забавлять вас и увеселять.
Рассажу вас, сукиных детей, по одиночкам — вот что я сделаю. Только время с
вами теряю, совершенно зря теряю. Если бы вместо меня был здесь сам фельдмаршал
или сам архиепископ, вы бы всё равно не исправились и не обратили души ваши к
господу. И всё-таки когда-нибудь вы меня вспомните и скажете: «Добра он нам
желал…»
Из рядов подштанников послышалось всхлипывание. Это рыдал
Швейк.
Фельдкурат посмотрел вниз. Швейк тёр глаза кулаком. Вокруг
царило всеобщее ликование.
— Пусть каждый из вас берёт пример с этого
человека, — продолжал фельдкурат, указывая на Швейка. — Что он
делает? Плачет. Не плачь, говорю тебе! Не плачь! Ты хочешь исправиться? Это
тебе, голубчик, легко не удастся. Сейчас вот плачешь, а вернёшься в свою камеру
и опять станешь таким же негодяем, как и раньше. Тебе ещё придётся поразмыслить
о бесконечном милосердии божьем, долго придётся совершенствоваться, пока твоя
грешная душа не выйдет наконец на тот путь истинный, по коему надлежит идти…
Днесь на наших глазах заплакал один из вас, захотевший обратиться на путь
истины, а что делают все остальные? Ни черта. Вот, смотрите: один что-то жуёт,
словно родители у него были жвачные животные, а другой в храме божьем ищет вшей
в своей рубашке. Не можете дома чесаться, что ли? Обязательно во время
богослужения надо. Смотритель, вы совсем не следите за порядком! Ведь вы же
солдаты, а не какие-нибудь балбесы штатские, и вести себя должны, как
полагается солдатам, хотя бы и в церкви. Займитесь, чёрт побери, поисками бога,
а вшей будете искать дома! На этом, хулиганьё, я кончил и требую, чтобы во
время обедни вы вели себя прилично, а не как прошлый раз, когда в задних рядах
казённое бельё обменивали на хлеб и лопали этот хлеб при возношении святых
даров.
Фельдкурат сошёл с кафедры и проследовал в ризницу, куда
направился за ним и смотритель. Через минуту смотритель вышел, подошёл прямо к
Швейку, вытащил его из кучи двадцати подштанников и отвёл в ризницу.
Фельдкурат сидел, развалясь, на столе и свёртывал себе
сигарету. Когда Швейк вошёл, фельдкурат сказал:
— Ну, вот и вы. Я тут поразмыслил и считаю, что
раскусил вас как следует. Понимаешь? Это первый случай, чтобы у меня в церкви
кто-нибудь разревелся.
Он соскочил со стола и, тряхнув Швейка за плечо, крикнул,
стоя под большим мрачным образом Франциска Салеского:
— Признайся, подлец, что ревел ты только так, для
смеха!
Франциск Салеский вопросительно глядел на Швейка. А с другой
стороны на Швейка с изумлением взирал какой-то великомученик. В зад ему кто-то
вонзил зубья пилы, и какие-то неизвестные римские солдаты усердно распиливали
его. На лице мученика не отражалось ни страдания, ни удовольствия, ни сияния
мученичества. Его лицо выражало только удивление, как будто он хотел сказать:
«Как это я, собственно, дошёл до жизни такой и что вы, господа, со мною
делаете?»
— Так точно, господин фельдкурат, — сказал Швейк
серьёзно, всё ставя на карту, — исповедуюсь всемогущему богу и вам,
достойный отец, я должен признаться, что ревел, правда, только так, для смеху.
Я видел, что вам недостаёт только кающегося грешника, к которому вы тщетно
взывали. Ей-богу, я хотел доставить вам радость, чтобы вы не разуверились в
людях. Да и сам я хотел поразвлечься, чтобы повеселело на душе.
