Фельдкурат пытливо посмотрел на простодушную физиономию
Швейка. Солнечный луч заиграл на мрачной иконе Франциска Салеского и согрел
удивлённого мученика на противоположной стене.
— Вы мне начинаете нравиться, — сказал фельдкурат,
снова садясь на стол. — Какого полка? — спросил он, икая.
— Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, что принадлежу
и не принадлежу к Девяносто первому полку и вообще не знаю, что со мною
происходит.
— А за что вы здесь сидите? — спросил фельдкурат,
не переставая икать.
Из часовни доносились звуки фисгармонии, заменявшей орган.
Музыкант-учитель, которого посадили за дезертирство, изливал свою душу в самых
тоскливых церковных мелодиях. Звуки эти сливались с икотой фельдкурата в
какой-то неведомой доселе дорической гамме.
— Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, я, по правде
сказать, не знаю, за что тут сижу. Но я не жалуюсь. Мне просто не везёт. Я
стараюсь как получше, а выходит так, что хуже не придумаешь, вроде как у того
мученика на иконе.
Фельдкурат посмотрел на икону, улыбнулся и сказал:
— Ей-богу, вы мне нравитесь! Придётся порасспросить о
вас у следователя. Ну, а больше болтать с вами я не буду. Скорее бы отделаться
от этой святой мессы. Kehrt euch! Abtreten!
[29]
Вернувшись в родную семью голоштанников, стоявших у амвона,
Швейк на вопросы, чего, мол, фельдкурат от него хотел, ответил очень сухо и
коротко:
— В стельку пьян.
За следующим номером программы — святой мессой — публика
следила с напряжённым вниманием и нескрываемой симпатией. Один из арестантов
даже побился об заклад, что фельдкурат уронит чашу с дарами. Он поставил весь
свой паёк хлеба против двух оплеух — и выиграл.
Нельзя сказать, чтобы чувство, которое наполняло в часовне
души тех, кто созерцал исполняемые фельдкуратом обряды, было мистицизмом
верующих или набожностью рьяных католиков. Скорее оно напоминало то чувство,
какое рождается в театре, когда мы не знаем содержания пьесы, а действие всё
больше запутывается и мы с нетерпением ждём развязки. Все были захвачены
представлением, которое давал фельдкурат у алтаря. Арестанты не спускали глаз с
ризы, надетой наизнанку: все с воодушевлением следили за спектаклем,
разыгрываемым у алтаря, испытывая при этом эстетическое наслаждение.
Рыжий министрант, дезертир из духовных, специалист по мелким
кражам в Двадцать восьмом полку, честно старался восстановить по памяти весь
ход действия, технику и текст святой мессы. Он был для фельдкурата одновременно
и министрантом и суфлёром, что не мешало святому отцу с необыкновенной
лёгкостью переставлять целые фразы. Вместо обычной мессы фельдкурат раскрыл в
требнике рождественскую мессу и начал служить её к вящему удовольствию публики.
Он не обладал ни голосом, ни слухом, и под сводами церкви раздавались визг и
рёв, словно в свином хлеву.
— Ну и нализался сегодня, нечего сказать, — с огромным
удовлетворением отметили перед алтарём. — Здорово его развезло! Наверное,
опять где-нибудь у девок напился.
Пожалуй, уже в третий раз у алтаря звучало пение фельдкурата
«Ite, missa est», напоминавшее воинственный клич индейцев, от которого дребезжали
стёкла. Затем фельдкурат ещё раз заглянул в чашу, проверить, не осталось ли там
ещё хоть капли вина, поморщился и обратился к слушателям:
— Ну, а теперь, подлецы, можете идти домой. Конец. Я
заметил, что вы не проявляете той набожности, которую подобало бы проявить в
церкви перед святым алтарём. Хулиганы! Перед лицом всевышнего вы не стыдитесь
громко смеяться и кашлять, харкать и шаркать ногами… даже при мне, хотя я здесь
вместо девы Марии, Иисуса Христа и бога отца, болваны! Если это повторится
впредь, то я с вами расправлюсь как следует. Вы будете знать, что существует не
только тот ад, о котором я вам позапрошлый раз говорил в проповеди, но и ад
земной! Может быть, от первого вы и спасётесь, но от второго вы у меня не
отвертитесь. Abtreten!
Фельдкурат, так хорошо и оригинально проводивший в жизнь
старый избитый обычай посещения узников, прошёл в ризницу, переоделся, велел
себе налить церковного вина из громадной оплетённой бутыли, выпил и с помощью
рыжего министранта сел на свою верховую лошадь, которая была привязана во
дворе. Но тут он вспомнил о Швейке, слез с лошади и пошёл в канцелярию к
следователю Бернису.
Военный следователь Бернис был прежде всего светский
человек, обольстительный танцор и распутник, который невероятно скучал на
службе и писал немецкие стихи в свою записную книжку, чтобы всегда иметь
наготове запасец. Он представлял собой важнейшее звено аппарата военного суда,
так как в его руках было сосредоточено такое количество протоколов и совершенно
запутанных актов, что он внушал уважение всему военно-полевому суду на
Градчанах. Он постоянно забывал обвинительный материал, и это вынуждало его
придумывать новый, он путал имена, терял нити обвинения и сучил новые, какие
только приходили ему в голову; он судил дезертиров за воровство, а воров — за
дезертирство; устраивал политические процессы, высасывая материал из пальца; он
прибегал к разнообразнейшим фокусам, чтобы уличить обвиняемых в преступлениях,
которые тем никогда и не снились, выдумывал оскорбления его величества и эти им
самим сочинённые выражения инкриминировал тем обвиняемым, материалы против
которых терялись у него в постоянном хаосе служебных актов и других официальных
бумаг.
— Servus!
[30]
— сказал фельдкурат,
подавая ему руку. — Как дела?
— Неважно, — ответил военный следователь
Бернис. — Перепутали мне материалы, теперь в них сам чёрт не разберётся.
Вчера я послал начальству уже отработанный материал об одном молодчике,
которого обвиняют в мятеже, а мне всё вернули назад, дескать, потому, что дело
идёт не о мятеже, а о краже консервов. Кроме того, я поставил не тот номер. Как
они и до этого добрались, ума не приложу!
Военный следователь плюнул.
— Играешь ещё в карты? — спросил фельдкурат.
— Продулся я в карты. Последний раз играли мы с
полковником, с тем плешивым, в макао, так я всё ему просадил. Зато у меня на
примете есть одна девочка… А ты что поделываешь, святой отец?
— Мне нужен денщик, — сказал фельдкурат, —
Последний мой денщик был старик бухгалтер, без высшего образования, но скотина
первоклассная. Вечно молился и хныкал, чтобы бог сохранил его от беды и
напасти, ну, я его и послал с маршевым батальоном на фронт. Говорят, этот
батальон расколошматили в пух и прах. Потом мне прислали одного молодчика,
который ничего не делал, только сидел в трактире и пил на мой счёт. Этого бы
ещё можно было вытерпеть, да уж очень у него ноги потели. Пришлось и его
послать с маршевым батальоном. А сегодня нашёл я одного типа, который во время
проповеди, смеху ради, разревелся. Вот такого-то мне и нужно. Фамилия его
Швейк, а сидит в шестнадцатой. Интересно бы знать, за что его посадили и нельзя
ли мне его как-нибудь вытащить оттуда?
