Веснушчатый ополченец, обладавший самой необузданной
фантазией, объявил, что Швейк стрелял в своего ротного командира и его нынче
повели на Мотольский плац на расстрел.
Глава X
Швейк в денщиках у фельдкурата
I
Швейковская одиссея снова развёртывается под почётным
эскортом двух солдат, вооружённых винтовками с примкнутыми штыками. Они должны
были доставить его к фельдкурату. Эти двое солдат взаимно дополняли друг друга:
один был худой и долговязый, другой, наоборот, маленький и толстый; верзила
прихрамывал на правую ногу, маленький — на левую. Оба служили в тылу, так как
до войны были вчистую освобождены от военной службы. Оба с серьёзным видом
топали по мостовой, изредка поглядывая на Швейка, который шагал между ними и по
временам отдавал честь. Его штатское платье исчезло в цейхгаузе гарнизонной
тюрьмы вместе с военной фуражкой, в которой он явился на призыв, и ему выдали
старый мундир, ранее принадлежавший, очевидно, какому-то пузатому здоровяку,
ростом на голову выше Швейка. В его штаны влезло бы ещё три Швейка. Бесконечные
складки, от ног и чуть ли не до шеи, — а штаны доходили до самой
шеи, — поневоле привлекали внимание зевак. Громадная грязная и засаленная
гимнастёрка с заплатами на локтях болталась на Швейке, как кафтан на огородном
пугале. Штаны висели, как у клоуна в цирке. Форменная фуражка, которую ему тоже
подменили в гарнизонной тюрьме, сползала на уши.
На усмешки зевак Швейк отвечал мягкой улыбкой и ласковым,
тёплым взглядом своих добрых глаз.
Так подвигались они к Карлину, где жил фельдкурат. Первым
заговорил со Швейком маленький толстяк. В этот момент они проходили по Малой
Стране под галереей.
— Откуда будешь?
— Из Праги.
— Не удерёшь от нас?
В разговор вмешался верзила. Поразительное явление: если
маленькие толстяки по большей части бывают добродушными оптимистами, то люди
худые и долговязые, наоборот, в большинстве случаев скептики. Следуя этому
закону, верзила возразил маленькому:
— Кабы мог, удрал бы!
— А на кой ему удирать? — отозвался маленький
толстяк. — Он и так на воле, не в гарнизонной тюрьме. Вот пакет у меня.
— А что там, в этом пакете? — спросил верзила.
— Не знаю.
— Видишь, не знаешь, а говоришь…
Карлов мост они миновали в полном молчании. Но на Карловой
улице маленький толстяк опять заговорил со Швейком:
— Ты не знаешь, зачем мы ведём тебя к фельдкурату?
— На исповедь, — небрежно ответил Швейк. —
Завтра меня повесят. Так всегда делается. Это, как говорится, для успокоения
души.
— А за что тебя будут… того? — осторожно спросил
верзила, между тем как толстяк с соболезнованием посмотрел на Швейка.
Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.
— Не знаю, — ответил Швейк, добродушно
улыбаясь. — Я ничего не знаю. Видно, судьба.
— Стало быть, ты родился под несчастливой
звездой, — тоном знатока с сочувствием заметил маленький. — У нас в
селе Ясенной, около Йозефова, ещё во время прусской войны тоже вот так повесили
одного. Пришли за ним, ничего не сказали и в Йозефе повесили.
— Я думаю, — скептически заметил
долговязый, — что так, ни за что ни про что, человека не вешают. Должна
быть какая-нибудь причина. Такие вещи просто так не делаются.
— В мирное время, — заметил Швейк, — может,
оно и так, а во время войны один человек во внимание не принимается. Он должен
пасть на поле брани или быть повешен дома! Что в лоб, что по лбу.
— Послушай, а ты не политический? — спросил
верзила. По тону его было заметно, что он начинает сочувствовать Швейку.
— Политический, даже очень, — улыбнулся Швейк.
— Может, ты национальный социалист?
Но тут уж маленький, в свою очередь, стал осторожным и
вмешался в разговор.
— Нам-то что, — сказал он. — Смотри-ка,
кругом пропасть народу, и все на нас глазеют. Если бы мы могли где-нибудь в
воротах снять штыки, чтобы это… не так бросалось в глаза. Ты не удерёшь? А то,
знаешь, нам влетит. Верно, Тоник? — обратился он к верзиле.
Тот тихо отозвался:
— Штыки-то мы могли бы снять. Всё-таки это наш
человек. — Он перестал быть скептиком, и душа его наполнилась состраданием
к Швейку.
Они вместе высмотрели подходящее место за воротами, сняли
там штыки, и толстяк разрешил Швейку пойти рядом.
— Небось курить хочется? Да? — спросил он. —
Кто знает…
Он хотел сказать: «Кто знает, дадут ли тебе закурить, перед
тем как повесят», — но не докончил фразы, поняв, что это было бы бестактно.
Все закурили, и конвоиры стали рассказывать Швейку о своих
семьях, живущих в районе Краловеградца, о жёнах, о детях, о клочке землицы, о
единственной корове…
— Пить хочется, — заметил Швейк.
Долговязый и маленький переглянулись.
— По одной кружке и мы бы пропустили, — сказал
маленький, почувствовав, что верзила тоже согласен, — но там, где бы на
нас не очень глазели.
— Идёмте в «Куклик», — предложил Швейк, —
ружья вы оставите там на кухне. Хозяин в «Куклике» — Серабона, сокол, его
нечего бояться. Там играют на скрипке и на гармонике, бывают уличные девки и
другие приличные люди, которых не пускают в «репрезентяк».
Верзила и толстяк снова переглянулись, и верзила решил:
— Ну что ж, зайдём, до Карлина ещё далеко.
По дороге Швейк рассказывал разные анекдоты, и они в
чудесном настроении пришли в «Куклик» и поступили так, как советовал Швейк.
Ружья спрятали на кухне и пошли в общий зал, где скрипка с гармошкой наполняли
всё помещение звуками излюбленной песни «На Панкраце, на холме, есть чудесная
аллея».
Какая-то барышня сидела на коленях у юноши потасканного
вида, с безукоризненным пробором, и пела сиплым голосом:
Обзавёлся я девчонкой,
А гуляет с ней другой.
За одним столом спал пьяный сардинщик. Время от времени он
просыпался, ударял кулаком по столу, бормотал: «Не выйдет!» — и снова засыпал.
За бильярдом под зеркалом сидели три девицы и хором кричали железнодорожному
кондуктору:
— Молодой человек, угостите нас вермутом!
Неподалёку от музыкантов двое спорили о какой-то Марженке,
которую вчера во время облавы «сцапал» патруль. Один утверждал, что видел это
собственными глазами, другой же уверял, будто вчера она с одним солдатом пошла
спать в гостиницу «Вальшум».
