У самых дверей, в компании штатских, сидел солдат и
рассказывал о том, как его ранили в Сербии. Одна рука у него была на перевязи,
а карманы набиты сигаретами, полученными от собеседников. Он то и дело
повторял, что больше уже не может пить, а один из компании, плешивый
старикашка, без устали его угощал.
— Да выпейте уж, солдатик! Кто знает, свидимся ли когда
ещё? Велеть, чтоб вам сыграли? Попросить «Сиротку»?
Это была любимая песня лысого старика. И действительно,
минуту спустя скрипка с гармошкой завыли «Сиротку». У старика выступили слёзы
на глазах, и он затянул дребезжащим голосом:
Чуть понятливее стала,
Всё о маме вопрошала,
Всё о маме вопрошала.
Из-за другого стола послышалось:
— Хватит! Ну их к чёрту! Катитесь вы с вашей
«Сироткой»!
И, прибегнув к последнему средству убеждения, вражеский стол
грянул:
Разлука, ах, разлука —
Для сердца злая мука.
— Франта, — позвали они раненого солдата, когда,
заглушив «Сиротку», допели «Разлуку» до конца. — Франта, брось их, иди
садись к нам! Плюнь на них и гони сюда сигареты. Брось забавлять этих чудаков!
Швейк и его конвоиры с интересом наблюдали за всем происходящим.
Швейк, — он часто сиживал тут ещё до войны, — пустился в воспоминания
о том, как здесь, бывало, внезапно появлялся с облавой полицейский комиссар
Драшнер и как его боялись проститутки, которые сложили про него песенку. Раз
они даже запели её хором:
Как от Драшнера от пана
Паника поднялась.
Лишь одна Марженка спьяна
Его не боялась…
В этот момент вошёл Драшнер со своей свитой, грозный и
неумолимый. Последовавшая затем сцена напоминала охоту на куропаток:
полицейские согнали всех в кучу. Швейк тоже очутился в этой куче и, на свою
беду, когда комиссар Драшкер потребовал у него удостоверение личности, спросил:
«А у вас есть на это разрешение полицейского управления?» Потом Швейк вспомнил
об одном поэте, который сиживал вон там под зеркалом и среди шума и гама, под
звуки гармошки, сочинял стихи и тут же читал их проституткам.
У конвоиров Швейка никаких воспоминаний подобного рода не
было. Для них всё было внове. Им тут начинало нравиться. Маленький толстяк
первым почувствовал себя здесь как рыба в воде. Ведь толстяки, кроме своего
оптимизма, отличаются ещё большой склонностью к эпикурейству. Верзила с минуту
колебался, но, отбросив свой скептицизм, мало-помалу стал терять и сдержанность
и последние остатки рассудительности.
— Пойду станцую, — сказал он после пятой кружки
пива, увидав, как пары пляшут «шляпака».
Маленький полностью отдался радостям жизни. Возле него уже
сидела какая-то барышня и несла похабщину. Глаза у него так и блестели.
Швейк пил.
Верзила, кончив танцевать, вернулся к столу с партнёршей. Потом
конвойные пели, снова танцевали, не переставая пили и похлопывали своих
компаньонок. В атмосфере продажной любви, никотина и алкоголя незримо витал
старый девиз: «После нас — хоть потоп».
После обеда к ним подсел какой-то солдат и предложил сделать
за пять крон флегмону и заражение крови. Шприц для подкожного впрыскивания у
него при себе, и он может впрыснуть им в ногу или в руку керосин.
[33]
После этого они пролежат не менее двух месяцев, а если будут смачивать рану
слюнями, то и все полгода, и их вынуждены будут совсем освободить от военной
службы.
Верзила, потерявший всякое душевное равновесие, пошёл с
солдатом в уборную впрыскивать себе под кожу керосин.
Когда время подошло к вечеру, Швейк внёс предложение
отправиться в путь к фельдкурату. Но маленький толстяк, у которого язык уже
начал заплетаться, упрашивал Швейка остаться ещё. Верзила тоже придерживался
того мнения, что фельдкурат может подождать.
Однако Швейку в «Куклике» уже надоело, и он пригрозил, что
пойдёт один.
Тронулись в путь, однако Швейку пришлось пообещать, что они
сделают ещё один привал.
Остановились они за «Флоренцией», в маленьком кафе, где
толстяк продал свои серебряные часы, чтобы они могли ещё поразвлечься.
Оттуда конвоиров под руки вёл уже Швейк. Это стоило ему
большого труда. Ноги у них всё время подкашивались, солдат беспрестанно тянуло
ещё куда-нибудь зайти. Маленький толстяк чуть было не потерял пакет,
предназначенный для фельдкурата, и Швейку пришлось нести пакет самому. Всякий
раз, когда навстречу им попадался офицер или унтер, Швейк должен был
предупреждать своих стражей. Сверхчеловеческими усилиями ему удалось наконец
дотащить их до Краловской площади, где жил фельдкурат. Швейк собственноручно
примкнул к винтовкам штыки и, подталкивая конвоиров под рёбра, добился, чтобы
они вели его, а не он их.
Во втором этаже, где на дверях висела визитная карточка
«Отто Кац — фельдкурат», им вышел отворить какой-то солдат. Из соседней комнаты
доносились голоса, звон бутылок и бокалов.
— Wir… rneldem… gehorsam… Herr… Feldkurat, — с
трудом выговорил верзила, отдавая честь солдату, — ein… Paket… und ein
Mann gebracht.
[34]
— Влезайте, — сказал солдат. — Где это вы так
нализались? Господин фельдкурат тоже… — И солдат сплюнул.
Солдат ушёл с пакетом. Пришедшие долго ждали его в передней,
пока наконец не открылась дверь и в переднюю не вошёл, а как бомба влетел
фельдкурат. Он был в одной жилетке и в руке держал сигару.
— Так вы уже здесь, — сказал он, обращаясь к
Швейку. — А, это вас привели. Э… нет ли у вас спичек?
— Никак нет, господин фельдкурат, — ответил Швейк.
— А… а почему у вас нет спичек? Каждый солдат должен
иметь спички, чтобы закурить. Солдат, не имеющий спичек, является… является…
Ну?
— Осмелюсь доложить, является без спичек, —
подсказал Швейк.
— Совершенно верно, является без спичек и не может дать
никому закурить. Это во-первых. А теперь, во-вторых. У вас ноги не воняют,
Швейк?
— Никак нет, не воняют.
— Так. Это во-вторых. А теперь, в-третьих. Водку пьёте?
— Никак нет, водки не пью, только ром.
— Отлично! Вот посмотрите на этого солдата. Я одолжил
его на денёк у поручика Фельдгубера, это его денщик. Он ни черта не пьёт, такой
pp… тр… трезвенник, а потому отправится с маршевой ротой. По… потому что такой
человек мне не нужен. Это не денщик, а корова. Та тоже пьёт одну воду и мычит
как бык.
