— Заблевал мне всё, — пояснил извозчик, — да
ещё не заплатил за проезд. Я его больше двух часов возил, пока нашёл, где он
живёт. Три раза я к нему ходил, а он только через неделю дал мне за всё пять
крон.
Наконец после долгих переговоров какой-то извозчик взялся
отвезти.
Швейк вернулся за фельдкуратом. Тот спал. Кто-то снял у него
с головы чёрный котелок (он обыкновенно ходил в штатском) и унёс.
Швейк разбудил фельдкурата и с помощью извозчика погрузил
его в закрытый экипаж. Там фельдкурат впал в полное отупение. Он принял Швейка
за полковника Семьдесят пятого пехотного полка Юста и несколько раз повторил:
— Не сердись, дружище, что я тебе тыкаю. Я свинья!
С минуту казалось, что от тряски пролётки по мостовой к нему
возвращается сознание. Он сел прямо и запел какой-то отрывок из неизвестной
песенки. Вероятно, это была его собственная импровизация.
Помню золотое время,
Как все улыбались мне,
Проживали мы в то время
У Домажлиц в Мерклине.
Однако минуту спустя он потерял всякую способность
соображать и, обращаясь к Швейку, спросил, прищурив один глаз:
— Как поживаете, мадам?.. Едете куда-нибудь на
дачу? — после краткой паузы продолжал он.
В глазах у него двоилось, и он осведомился:
— Изволите иметь уже взрослого сына? — И указал
пальцем на Швейка.
— Будешь ты сидеть или нет?! — прикрикнул на него
Швейк, когда фельдкурат хотел встать на сиденье. — Я тебя приучу к
порядку!
Фельдкурат затих и только молча смотрел вокруг своими
маленькими поросячьими глазками, совершенно не понимая, что, собственно, с ним
происходит.
Потом, опять забыв обо всём на свете, он повернулся к Швейку
и сказал тоскливым тоном:
— Пани, дайте мне первый класс, — и сделал попытку
спустить брюки.
— Застегнись сейчас же, свинья! — заорал на него
Швейк. — Тебя и так все извозчики знают. Один раз уже облевал всё, а
теперь ещё и это хочешь. Не воображай, что опять не заплатишь, как в прошлый
раз.
Фельдкурат меланхолически подпёр голову рукой и стал
напевать:
Меня уже никто не любит…
Но внезапно прервал пение и заметил:
— Entschuldigen Sie, lieber Kamerad, Sie sind ein
Trottel! Ich kann singen, was ich will!
[36]
Тут он, как видно, хотел просвистать какую-то мелодию, но
вместо свиста из глотки у него вырвалось такое мощное «тпрру», что экипаж
остановился.
Когда спустя некоторое время они, по распоряжению Швейка,
снова тронулись в путь, фельдкурат стал раскуривать пустой мундштук.
— Не закуривается, — сказал он, понапрасну
исчиркав всю коробку спичек. — Вы мне дуете на спички.
Но внезапно он потерял нить размышлений и засмеялся.
— Вот смешно! Мы одни в трамвае. Не правда ли, коллега?
И он стал шарить по карманам.
— Я потерял билет! — закричал он. —
Остановите вагон, билет должен найтись!
Потом покорно махнул рукой и крикнул:
— Трогай дальше!
И вдруг забормотал:
— В большинстве случаев… Да, всё в порядке… Во всех
случаях… Вы находитесь в заблуждении… На третьем этаже?.. Это — отговорка…
Разговор идёт не обо мне, а о вас, милостивая государыня… Счёт!.. Одна чашка
чёрного кофе…
Засыпая, он начал спорить с каким-то воображаемым
неприятелем, который лишал его права сидеть в ресторане у окна. Потом принял
пролётку за поезд и, высовываясь наружу, орал на всю улицу по-чешски и
по-немецки:
— Нимбурк, пересадка!
Швейк с силой притянул его к себе, и фельдкурат, забыв про поезд,
принялся подражать крику разных животных и птиц. Дольше всего он подражал
петуху, и его «кукареку» победно разносилось по улицам.
На некоторое время он стал вообще необычайно деятельным,
неусидчивым и попытался даже выскочить из пролётки, ругая всех прохожих
хулиганами. Затем он выбросил в окно носовой платок и закричал, чтобы пролётку
остановили, так как он потерял багаж. Потом стал рассказывать:
— Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот женился он и
через год умер. — Он вдруг расхохотался. — Что, нехорош разве
анекдотец?
Всё это время Швейк обращался с фельдкуратом с беспощадной
строгостью. При малейших попытках фельдкурата отколоть очередной номер,
выскочить, например, из пролётки или отломать сиденье, Швейк давал ему под
рёбра, на что тот реагировал необычайно тупо. Только один раз он сделал попытку
взбунтоваться и выскочить из пролётки, заорав, что дальше не поедет, так как,
вместо того чтобы ехать в Будейовицы, они едут в Подмокли. Но Швейк за одну
минуту ликвидировал мятеж и заставил фельдкурата вернуться к первоначальному
положению, следя за тем, чтобы он не уснул. Самым деликатным из того, что Швейк
при этом произнёс, было:
— Не дрыхни, дохлятина! На фельдкурата внезапно нашёл
припадок меланхолии, и он залился слезами, выпытывая у Швейка, была ли у него
мать.
— Одинок я на этом свете, братцы, — голосил
он, — заступитесь, приласкайте меня!
— Не срами ты меня, — вразумлял его Швейк, —
перестань, а то каждый скажет, что ты нализался.
— Я ничего не пил, друг, — ответил
фельдкурат. — Я совершенно трезв! Он вдруг приподнялся и отдал честь.
— Ich melde gehorsam, Herr Oberst, ich bin besoffen.
[37]
Я свинья! — повторил он раз десять с пьяной откровенностью,
полной отчаяния. И, обращаясь к Швейку, стал клянчить:
— Вышвырните меня из автомобиля. Зачем вы меня с собой
везёте?
Потом опустился на сиденье и забормотал:
— «В сиянье месяца златого…» Вы верите в бессмертие
души, господин капитан? Может ли лошадь попасть на небо?
Фельдкурат громко засмеялся, но через минуту загрустил и,
апатично глядя на Швейка, произнёс:
— Позвольте, сударь, я вас уже где-то видел. Не были ли
вы в Вене? Я помню вас по семинарии.
С минуту он развлекался декламацией латинских стихов:
— Aurea prima satast, aetas, quae vindice nullo. Дальше
у меня не получается, — сказал он. — Выкиньте меня вон. Почему вы не
хотите меня выкинуть? Со мной ничего не случится. Я хочу упасть носом, —
заявил он решительно. — Сударь! Дорогой друг, — продолжал он
умоляющим тоном, — дайте мне подзатыльник!
