И в комнате раздался храп фельдкурата.
IV
К этому же периоду относится и визит Швейка на свою квартиру
к своей старой служанке пани Мюллеровой. Швейк застал дома двоюродную сестру
пани Мюллеровой, которая с плачем сообщила ему, что пани Мюллерова была
арестована в тот же вечер, когда отвезла Швейка на призыв. Старушку судил
военный суд, и в виду того, что ничего не было доказано, её отвезли в
концентрационный лагерь в Штейнгоф. От неё уже получено письмо. Швейк взял эту
семейную реликвию и прочёл:
«Милая Аннушка! Нам здесь очень хорошо, и все мы здоровы. У
соседки по койке сыпной есть и чёрная. В остальном всё в порядке. Еды у нас
достаточно, и мы собираем на суп картофельную. Слышала я, что пан Швейк уже так
ты как-нибудь разузнай, где он лежит, чтобы после войны мы могли украсить его
могилу. Забыла тебе сказать, что на чердаке в тёмном углу в ящике остался
щеночек фокстерьер. Вот уже сколько недель, как он ничего не ел, — с той
поры как пришли меня. Я думаю, что уже поздно и пёсик уже отдал душу».
Весь лист пересекал розовый штемпель:
Zensuriert К… и k. Konzentrationslager Steinhof.
[39]
— И в самом деле, пёсик был уже мёртв! —
всхлипнула двоюродная сестра пани Мюллеровой. — А комнату свою вы бы и не
узнали. Там теперь живут портнихи. Они устроили у вас дамский салон. На стенах
повсюду моды, и цветы на окнах.
Двоюродная сестра пани Мюллеровой никак не могла
успокоиться. Всхлипывая и причитая, она наконец высказала опасение, что Швейк
удрал с военной службы, а теперь хочет и на неё навлечь беду и погубить. И она
заговорила с ним, как с прожжённым авантюристом.
— Забавно! — сказал Швейк. — Это мне ужасно
нравится! Вот что, пани Кейржова, вы совершенно правы, я удрал. Но для этого
мне пришлось убить пятнадцать вахмистров и фельдфебелей. Только вы никому об
этом не говорите.
И Швейк покинул свой очаг, оказавшийся таким
негостеприимным, предварительно отдав распоряжения:
— Пани Кейржова, у меня в прачечной воротнички и
манишки, так вы их заберите, чтобы, когда я вернусь с военной службы, у меня
было что надеть из штатского. И ещё последите, чтобы в платяном шкафу в моих
костюмах не завелась моль. А тем барышням, что спят на моей постели, прошу
кланяться.
Заглянул Швейк и в трактир «У чаши». Увидав его, жена
Паливца заявила, что не нальёт ему пива, так как он, наверное, дезертир.
— Мой муж, — начала она мусолить старую
историю, — был такой осторожный и сидит теперь, бедняга, ни за что ни про
что, а такие вот разгуливают на свободе, удирают с военной службы. Вас на
прошлой неделе опять искали… Мы поосторожнее вас, — закончила она свою
речь, — а нажили-таки беду. Не всем такое счастье, как вам.
Свидетелем этого разговора был пожилой человек, слесарь со
Смихова. Он подошёл к Швейку и сказал:
— Будьте добры, сударь, подождите меня на улице, мне
нужно с вами побеседовать.
На улице он разговорился со Швейком, так как, согласно
рекомендации трактирщицы, принял его за дезертира. Он сообщил Швейку, что у
него есть сын, который тоже убежал с военной службы и теперь находится у
бабушки, в Ясенной, около Йозефова. Не обращая внимания на уверения Швейка, что
он вовсе не дезертир, слесарь втиснул ему в руку десять крон.
— Это вам пригодится на первое время, — сказал он,
увлекая Швейка за собой в винный погребок на углу. — Я вам вполне
сочувствую, меня вам нечего бояться.
Швейк вернулся домой поздно ночью. Фельдкурата ещё не было
дома. Он пришёл только под утро, разбудил Швейка и сказал:
— Завтра едем служить полевую обедню. Сварите чёрный
кофе с ромом… Или нет, лучше сварите грог.
Глава XI
Швейк с фельдкуратом едут служить полевую обедню
I
Приготовления к отправке людей на тот свет всегда
производились именем бога или другого высшего существа, созданного человеческой
фантазией.
Древние финикияне, прежде чем перерезать пленнику горло,
также совершали торжественное богослужение, как проделывали это несколько
тысячелетий спустя новые поколения, отправляясь на войну, чтобы огнём и мечом
уничтожить противника.
Людоеды на Гвинейских островах и в Полинезии перед
торжественным съедением пленных или же людей никчёмных, как-то: миссионеров,
путешественников, коммивояжёров различных фирм и просто любопытных, приносят
жертвы своим богам, выполняя при этом самые разнообразные религиозные обряды.
Но, поскольку к ним ещё не проникла культура церковных облачений, в
торжественных случаях они украшают свои зады венками из ярких перьев лесных
птиц.
Святая инквизиция, прежде чем сжечь свою несчастную жертву,
служила торжественную мессу с песнопениями.
В казни преступника всегда участвует священник, своим
присутствием обременяя осуждённого.
В Пруссии пастор подводил несчастного осуждённого под топор,
в Австрии католический священник — к виселице, а во Франции — под гильотину, в
Америке священник подводил к электрическому стулу, в Испании — к креслу с
замысловатым приспособлением для удушения, а в России бородатый поп сопровождал
революционеров на казнь и т. д. И всегда при этом манипулировали распятым,
словно желая сказать: «Тебе всего-навсего отрубят голову, или только повесят,
удавят, или пропустят через тебя пятнадцать тысяч вольт, — но это сущая
чепуха в сравнении с тем, что пришлось испытать ему!»
Великая бойня — мировая война — также не обошлась без
благословения священников. Полковые священники всех армий молились и служили
обедни за победу тех, у кого стояли на содержании. Священник появлялся во время
казни взбунтовавшихся солдат; священника можно было видеть и на казнях чешских
легионеров.
Ничего не изменилось с той поры, как разбойник Войтех,
прозванный «святым», истреблял прибалтийских славян с мечом в одной руке и с
крестом — в другой.
Во всей Европе люди, будто скот, шли на бойню, куда их рядом
с мясниками — императорами, королями, президентами и другими владыками и
полководцами гнали священнослужители всех вероисповеданий, благословляя их и
принуждая к ложной присяге: «На суше, в воздухе, на море…» и т. д.
Полевую обедню служили дважды: когда часть отправлялась на
фронт и потом на передовой, накануне кровавой бойни, перед тем как вели на
смерть.
Помню, однажды во время полевой обедни на позициях
неприятельский аэроплан сбросил бомбу. Бомба угодила прямёхонько в походный
алтарь, и от нашего фельдкурата остались окровавленные клочья. Газеты писали о
нём, как о мученике, а тем временем наши аэропланы старались таким же способом
прославить неприятельских священников.
