— Простите, господин фельдкурат, — отозвался
Швейк, — извольте мне сами приказать, чтобы я не вмешивался в ваши дела,
иначе я и впредь буду защищать ваши интересы, как полагается каждому честному
солдату. Этот господин совершенно прав — ему хочется уйти отсюда самому, без
посторонней помощи. Да и я не любитель скандалов, я человек светский.
— Мне уже это начинает надоедать, Швейк, — сказал
фельдкурат, как бы не замечая присутствия гостя. — Я думал, что этот
человек нас позабавит, расскажет какие-нибудь анекдоты, а он требует, чтобы я
приказал вам не вмешиваться в эти вещи, несмотря на то, что вы два раза уже
имели с ним дело. В такой вечер, накануне столь важного религиозного акта,
когда все помыслы мои я должен обратить к богу, он пристаёт ко мне с какой-то
глупой историей о несчастных тысяче двухстах кронах, отвлекает меня от испытания
своей совести, от бога и добивается, чтобы я ему ещё раз сказал, что теперь
ничего не дам ему. Я не хочу больше с ним разговаривать, чтобы не осквернять
этот священный вечер! Скажите ему сами, Швейк: «Господин фельдкурат вам ничего
не даст».
Швейк исполнил приказ, рявкнув в самое ухо гостю.
Однако настойчивый гость остался сидеть.
— Швейк, — сказал фельдкурат, — спросите его,
долго ли он ещё намерен здесь торчать?
— Я не тронусь с места, пока вы мне не уплатите, —
упрямо заявила гидра.
Фельдкурат встал, подошёл к окну и сказал:
— В таком случае передаю его вам, Швейк. Делайте с ним
что хотите.
— Пойдёмте, сударь, — пригласил Швейк, схватив
незваного гостя за плечо. — Бог троицу любит.
И проделал своё упражнение быстро и изящно под похоронный
марш, который фельдкурат выстукивал пальцами на оконном стекле.
Вечер, посвящённый благочестивым размышлениям, имел
несколько фаз. Фельдкурат так пламенно стремился к богу, что ещё в двенадцать
часов ночи из его квартиры доносилось пение:
Когда в поход мы собирались,
Слезами девки заливались.
С ним вместе пел и бравый солдат Швейк.
* * *
В военном госпитале жаждали соборования двое: старый майор и
офицер запаса, бывший банковский чиновник. Оба получили в Карпатах по пуле в
живот и теперь лежали рядом. Офицер запаса считал своим долгом собороваться,
так как его начальник, майор, жаждал собороваться, а он, подчинённый, считал,
что нарушил бы чинопочитание, если б не дал и себя соборовать.
Благочестивый майор делал это с расчётом, полагая, что
молитва исцелит его от болезней. Однако в ночь перед соборованием они оба
умерли, и когда утром в госпиталь явился фельдкурат со Швейком, оба воина
лежали под простынями с почерневшими лицами, какие бывают у всех умирающих от
удушья.
— Так торжественно мы с вами ехали, господин фельдкурат,
а нам всё дело испортили! — досадовал Швейк, когда в канцелярии им
сообщили, что те двое уже ни в чём не нуждаются.
И верно, прибыли они сюда торжественно. Ехали на дрожках,
Швейк звонил, а фельдкурат держал в руке завёрнутую в салфетку бутылочку с
маслом и с серьёзным видом благословлял ею прохожих, снимавших шапки. Правда,
их было немного, хотя Швейк и старался наделать как можно больше шуму своим
колокольчиком. За дрожками бежали мальчишки, один прицепился сзади, а все
остальные кричали хором:
— Сзади-то, сзади!
Швейк звонил, извозчик стегал кнутом сидевшего сзади
мальчишку. На Водичковой улице дрожки догнала привратница, член конгрегации
святой Марии, и на полном ходу приняла благословение от фельдкурата,
перекрестилась, потом плюнула:
— Скачут с этим господом богом, словно черти! Так и
чахотку недолго получить! — и, запыхавшись, вернулась на своё старое
место.
Больше всего звон колокольчика беспокоил извозчичью кобылу,
у которой с этим звуком, очевидно, были связаны какие-то воспоминания. Она
беспрестанно оглядывалась назад и временами делала попытки затанцевать посреди
мостовой.
В этом и заключалась та торжественность, о которой говорил
Швейк.
Фельдкурат прошёл в канцелярию, уладил финансовую сторону
соборования и предъявил счетоводу госпиталя счёт, по которому военное ведомство
должно было заплатить ему, фельдкурату, около ста пятидесяти крон за освящённый
елей и дорогу. Между начальником госпиталя и фельдкуратом завязался спор на эту
тему. Последний, ударив кулаком по столу, заявил:
— Не думайте, капитан, что соборование совершается
бесплатно. Когда драгунского офицера командируют на конский завод за лошадьми,
ему платят командировочные. Искренне жалею, что те двое раненых не дождались
соборования, это обошлось бы вам ещё на пятьдесят крон дороже.
Швейк ждал фельдкурата внизу в караульном помещении с
бутылочкой освящённого елея, возбуждавшей в солдатах неподдельный интерес. Один
из них высказал мнение, что это масло вполне годится для чистки винтовок и
штыков. Молодой солдатик с Чехо-Моравской возвышенности, который ещё верил в
бога, просил не говорить таких вещей и не спорить о святых таинствах: дескать,
мы, как христиане, не должны терять надежды.
Старик запасной посмотрел на желторотого птенца и сказал:
— Хороша надежда, что шрапнель оторвёт тебе голову!
Дурачили нас только! До войны приезжал к нам депутат клерикал и говорил о
царстве божьем на земле. Мол, господь бог не желает войны и хочет, чтобы все
жили как братья. А как только вспыхнула война, во всех костёлах стали молиться
за успех нашего оружия, а о боге начали говорить будто о начальнике
Генерального штаба, который руководит военными действиями. Насмотрелся я
похорон в этом госпитале! Отрезанные руки и ноги прямо возами вывозят!
— Солдат хоронят нагишом, — сказал другой, —
а форму с мёртвого надевают на живого. Так и идёт по очереди.
— Пока не выиграем войну, — заметил Швейк.
— Такой денщик-холуй выиграет! — отозвался из угла
отделённый. — На фронт бы таких, в окопы погнать вас на штыки, к чёртовой
матери, на проволочные заграждения, в волчьи ямы, против миномётов.
Прохлаждаться в тылу каждый умеет, а вот помирать на фронте никому неохота.
— А я думаю, как это здорово, когда тебя проткнут
штыком! — сказал Швейк. — Неплохо ещё получить пулю в брюхо, а ещё
лучше, когда человека разрывает снаряд и он видит, что его ноги вместе с
животом оказываются на некотором расстоянии от него. И так ему странно, что он
от удивления помирает раньше, чем это ему успевают разъяснить.
Молоденький солдат сочувственно вздохнул. Ему стало жалко
своей молодой жизни. Зачем он только родился в этот дурацкий век? Чтобы его
зарезали, как корову на бойне? И к чему всё это?
Один из солдат, по профессии учитель, как бы прочитав его
мысли, заметил:
