И когда Швейк отворил ему дверь, фельдкурат сказал:
— Всё напрасно, Швейк. От судьбы не уйдёшь! Я проиграл
и вас и ваши сто крон. Я сделал всё, что только было в моих силах, но судьба
сильнее меня. Она бросила вас в когти поручика Лукаша… Пришла пора нам
расстаться.
— А что, сорвали банк у вас или же вы на понте
продули? — спокойно спросил Швейк. — Плохо дело, когда карта не идёт,
но ещё хуже, когда везёт чересчур… Жил в Здеразе жестяник, по фамилии Вейвода,
частенько игрывал в «марьяж» в трактире позади «Столетнего кафе». Однажды чёрт
его дёрнул предложить: «Не перекинуться ли нам в „двадцать одно“ по пяти
крейцеров?» Ну, сели играть. Метал банк он. Все проиграли, банк вырос до
десятки. Старик Вейвода хотел и другим дать разок выиграть и всё время
приговаривал: «Ну-ка, маленькая, плохонькая, сюда». Вы не можете себе
представить, как ему не везло: маленькая, плохонькая не шла, да и только. Банк
рос, собралась там уже сотня. Из игроков ни у кого столько не было, чтобы идти
ва-банк, а Вейвода даже весь вспотел. Только и было слышна: «Маленькая,
плохонькая, сюда». Игроки ставили по пятёрке и всё время проигрывали. Один
трубочист так разошёлся, что сбегал домой за деньгами, и, когда в банке было
больше чем полторы сотни, пошёл ва-банк. Вейвода хотел избавиться от банка и,
как позже рассказывал, решил прикупать хоть до тридцати, чтобы только не
выиграть, а вместо этого сразу купил два туза. Он сделал вид, будто у него
ничего нет, и нарочно говорит: «Шестнадцать». А у трубочиста всего-навсего
оказалось пятнадцать. Ну, разве это не невезение! Несчастный старик Вейвода
побледнел, вид у него был жалкий, а вокруг уже стали поругиваться и
перешёптываться, что, дескать, передёргивает и что его как-то раз уже били за
нечистую игру, хотя на самом деле это был самый честный игрок. В банк сыпались
крона за кроной. Там уже скопилось пятьсот крон. Тут и трактирщик не выдержал.
У него как раз были приготовлены деньги для уплаты пивоваренному заводу. Он их
вынул, подсел к столу, сперва проиграл два раза по сто крон, а потоп зажмурил
глаза, перевернул стул на счастье и заявил что идёт ва-банк. «Играем в
открытую!» — сказал он. Старик Вейвода, кажется, всё на свете отдал бы за то
чтобы проиграть. Все удивились, когда ему пришла семёрка и он оставил её себе.
Трактирщик ухмыльнулся в бороду — у него было двадцать одно. Старику Вейводе
пришла вторая семёрка, и опять он её себе оставил «Теперь придёт туз или
десятка, — заметил со злорадством трактирщик. — Готов голову
прозакладывать, пан Вейвода, что вам пришёл капут». Все затаили дыхание.
Вейвода тянет, и появляется… третья семёрка. Трактирщик побледнел как полотно
(это были его последние деньги) и ушёл на кухню. Через минуту прибегает
мальчонка, — он был у него в ученье, — кричит, чтобы мы скорей сняли трактирщика:
хозяин-де весит на оконной ручке. Вынули мы его из петли, воскресили и сели
играть дальше. Денег ни у кого уже не было — все деньги лежали в банке у
Вейводы. А Вейвода знай своё «маленькая, плохонькая, сюда», и счастлив бы всё
спустить, но должен был открывать карты и выкладывать их на стол не мог он
смошенничать и перебрать нарочно. Все просто обалдели от того, как ему везло.
Уговорились: если не хватит наличных, играть под расписки. Игра продолжалась
несколько часов, и перед старым Вейводой росли тысячи за тысячами. Трубочист
был должен в банк уже больше полутора миллионов, угольщик из Здераза — около
миллиона, швейцар из «Столетнего кафе» — восемьсот тысяч крон, а фельдшер —
больше двух миллионов. В одной только тарелке, куда откладывали часть выигрыша
для трактирщика, на клочках бумаги было более трёхсот тысяч. Старик Вейвода
пускался на всякие штуки: то и дело бегал в уборную и каждый раз давал за себя
метать кому-нибудь другому, а когда возвращался, ему сообщали, что выиграл он и
что ему пришло двадцать одно. Послали за новой колодой, но и это не помогло.
Когда Вейвода останавливался на пятнадцати, у партнёра было четырнадцать. Все
злобно глядели на старого Вейводу, а больше всех ругался мостовщик, который
всего-то-навсего выложил наличными восемь крон. Этот откровенно заявил, что
человеку вроде Вейводы не место на белом свете и что такому нужно наподдать
коленкой, выкинуть и утопить, как щепка. Вы не можете себе представить отчаяние
старика Вейводы. Наконец ему в голову пришла идея. «Мне нужно в отхожее
место, — сказал он трубочисту. — Сыграйте-ка за меня». И так, без
шапки, выбежал прямо на Мыслиховую улицу за полицией, нашёл патруль и сообщил,
что в таком-то и таком-то трактире играют в азартные игры. Полицейские велели
ему вернуться в трактир и сказали, что придут за ним следом. Когда Вейвода
вернулся, ему объявили, что за это время фельдшер проиграл свыше двух
миллионов, а швейцар — свыше трёх. А в тарелку для трактирщика положили
расписку на пятьсот тысяч. Скоро ворвались полицейские. Мостовщик крикнул:
«Спасайся, кто может!» Но было уже поздно. На банк наложили арест и всех повели
в полицию. Здеразский угольщик оказал сопротивление, и его увезли в «корзинке».
В банке было больше чем на полмиллиарда долговых расписок и полторы тысячи крон
наличными. «Ничего подобного я до сих пор не видывал, — сказал полицейский
инспектор, увидя такие головокружительные суммы. — Это почище, чем в
Монте-Карло». Все, кроме старика Вейводы, остались в полицейском комиссариате
до утра. Вейводу, как доносчика, отпустили и обещали ему, что он получит в
качестве вознаграждения законную треть конфискованного банка, свыше ста
шестидесяти миллионов крон. Старик от всего этого рехнулся и утром ходил по
Праге и дюжинами заказывал себе несгораемые шкафы… Вот это называется — повезло
в карты!
Тут Швейк пошёл варить грог. К ночи фельдкурат, которого
Швейк с трудом отправил в постель, прослезился и завопил.
— Продал я тебя, дружище, — всхлипывал он, —
позорно продал. Прокляни меня, ударь — стою того! Отдал я тебя на растерзание.
В глаза тебе не смею взглянуть. Бей меня, кусай, уничтожь! Лучшего я не
заслужил. Знаешь, кто я?
И, уткнув заплаканную физиономию в подушку, он тихим, нежным
голосом протянул:
— Я последний подлец… — и уснул, словно ко дну
пошёл.
На другой день фельдкурат не смел поднять глаз на Швейка,
рано ушёл из дому и вернулся только к ночи вместе с толстым пехотинцем.
— Швейк, — сказал он, по-прежнему не глядя на
Швейка, — покажите ему, где что лежит, чтобы он был в курсе дела, и
научите его варить грог. Утром вы явитесь к поручику Лукашу.
Швейк со своим преемником приятно провёл ночь за
приготовлением грога. К утру толстый пехотинец еле держался на ногах и бурчал
себе под нос невероятную смесь из разных народных песен: «Около Ходова течёт
водичка, наливает нам моя милая красное пиво. Гора, гора высокая, шли девушки
по дорожке, на Белой горе мужичок пашет…»
— За тебя я не боюсь, — сказал Швейк. — С
такими способностями ты у фельдкурата удержишься.
Итак, первое, что увидел в это утро поручик Лукаш, была
честная, открытая физиономия бравого солдата Швейка, который отрапортовал:
— Честь имею доложить, господин обер-лейтенант, я — тот
самый Швейк, которого господин фельдкурат проиграл в карты.
