В большинстве случаев денщики были реакционерами, и солдаты
их ненавидели. Некоторые из денщиков были доносчиками и с особым удовольствием
смотрели, когда солдата вязали.
Они развились в особую касту. Их эгоизм не знал границ.
III
Поручик Лукаш был типичным кадровым офицером сильно
обветшавшей австрийской монархии. Кадетский корпус выработал из него хамелеона:
в обществе он говорил по-немецки, писал по-немецки, но читал чешские книги, а
когда преподавал в школе для вольноопределяющихся, состоящей сплошь из чехов,
то говорил им конфиденциально: «Останемся чехами, но никто не должен об этом
знать. Я — тоже чех…»
Он считал чешский народ своего рода тайной организацией, от
которой лучше всего держаться подальше.
Но в остальном он был человек славный: не боялся начальства
и на манёврах, как это и полагается, заботился о своей роте, поудобнее расквартировывая
её по сараям, и, часто платя из своего скромного жалованья, выставлял солдатам
бочку пива.
Лукаш любил, когда солдаты на марше пели песни. Они должны
были петь, идя на учение и с учения. Шагая рядом со своей ротой, он подтягивал:
А как ноченька пришла,
Овёс вылез из мешка,
Тумтария бум!
Он пользовался расположением солдат, так как был на редкость
справедлив и не имел обыкновения придираться.
Унтеры дрожали перед ним. Из самого свирепого фельдфебеля он
в течение месяца делал агнца.
Накричать он мог, но никогда не ругался. Выбирал слова и
выражения.
— Видите ли, голубчик, право же мне не хотелось бы вас
наказывать, но ничего не могу поделать, потому что от дисциплины зависит
боеспособность армии. Армия без дисциплины — «трость, ветром колеблемая». Если
ваш мундир не в порядке, а пуговицы плохо пришиты или их не хватает, то это
значит, что вы забываете свои обязанности по отношению к армии. Может быть, вам
кажется непонятным, почему вас сажают за то, что вчера при осмотре у вас не хватало
пуговицы на гимнастёрке, за такую мелочь, за такой пустяк, на который, не будь
вы на военной службе, никто бы и внимания не обратил? Но на военной службе
подобная небрежность по отношению к своей внешности влечёт за собой взыскание.
А почему? Дело не в том, что у вас не хватает пуговицы, а в том, чтобы приучить
вас к порядку. Сегодня вы не пришьёте пуговицу и, значит, начнёте лодырничать.
Завтра вам уже покажется трудным разобрать и вычистить винтовку, послезавтра вы
забудете в каком-нибудь трактире свой штык и, наконец, заснёте на посту — и всё
из-за того, что с той несчастной пуговицы вы начали вести жизнь лодыря. Так-то,
голубчик! Я наказываю вас для того, чтобы уберечь от наказания более тяжёлого
за те провинности, которые вы могли бы совершить в будущем, медленно, но верно
забывая свои обязанности. Я вас сажаю на пять дней и искренне желаю, чтобы на
хлебе и воде вы пораздумали над тем, что взыскание не есть месть, а только
средство воспитания, преследующее определённую цель — исправление наказуемого солдата.
Лукашу уже давно следовало бы быть капитаном, но ему не
помогла даже осторожность в национальном вопросе, так как он отличался слишком
большой прямотой по отношению к своему начальству и ни к кому не подлизывался.
Он родился в деревне среди тёмных лесов и озёр южной Чехии и
сохранил черты характера крестьян этой местности.
Но если к солдатам Лукаш был справедлив и никогда к ним не
придирался, то по отношению к денщикам он был совсем иным: он ненавидел своих
денщиков, потому что денщики ему попадались всегда самые негодные и подлые.
Он не считал их за солдат, бил их по морде, давал
подзатыльники, пытался воспитывать их и словом и делом. Он безрезультатно
боролся с ними много лет, то и дело менял и всегда приходил к заключению:
«Опять попалась подлая скотина!» Своих денщиков он считал существами низшего
порядка.
Животных Лукаш любил чрезвычайно. У него была гарцкая
канарейка, ангорская кошка и пинчер. Денщики, которых он часто менял,
обращались с этими животными не лучше, чем поручик с ними самими, когда они
учиняли ему какую-нибудь пакость.
Они морили голодом канарейку, один из денщиков выбил
ангорской кошке глаз, пинчера стегали, как только он попадался под руку, и,
наконец, один из предшественников Швейка отвёл бедного пса к живодёру на
Панкрац, чтобы его там уничтожили, не пожалев на это дело из своего кармана
десять крон. А поручику он доложил, что пёс сбежал на прогулке. На следующий
день этот денщик уже маршировал с ротой на плацу.
Когда Швейк явился к Лукашу и заявил, что приступает к своим
обязанностям, поручик провёл его к себе в комнату и сказал:
— Вас рекомендовал мне господин фельдкурат Кац.
Надеюсь, вы не осрамите его рекомендацию. У меня была уже дюжина денщиков, и ни
один из них не удержался. Предупреждаю, я строг и беспощадно наказываю за каждую
подлость и ложь. Я требую, чтобы вы всегда говорили только правду и
беспрекословно исполняли все мои приказания. Если я скажу: «Прыгайте в огонь»,
то вы должны прыгнуть в огонь, даже если бы вам этого не хотелось. Куда вы
смотрите?
Швейк с интересом смотрел в сторону, на стену, где висела
клетка с канарейкой. Услышав вопрос поручика, он устремил на него свои добрые
глаза и ответил милым, добродушным тоном:
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, —
это гарцкая канарейка.
Прервав таким образом речь поручика, Швейк вытянулся во
фронт и не моргнув глазом уставился на поручика.
Поручик хотел было сказать резкость, но, видя невинное
выражение лица Швейка, произнёс только:
— Господин фельдкурат аттестовал вас как редкого
болвана. Думаю, он не ошибся.
— Осмелюсь доложить, господин фельдкурат взаправду не
ошибся. Когда я был на действительной, меня освободили от военной службы из-за
идиотизма, общепризнанного идиотизма. По этой причине отпустили из полка двоих:
меня и ещё одного, капитана фон Кауница. Тот, господин поручик, идя по улице,
одновременно, извините за выражение, ковырял пальцем левой руки в левой ноздре,
а пальцем правой руки — в правой. На учении он каждый раз строил нас, как для
церемониального марша, и говорил: «Солдаты… э-э… имейте в виду… э-э… что
сегодня… среда, потому что… завтра будет четверг… э-э…»
Поручик Лукаш пожал плечами, не находя слов, и зашагал от
двери к окну мимо Швейка и обратно. При этом Швейк делал «равнение направо» и
«равнение налево», — смотря по тому, где находился поручик, — с таким
невинным видом, что поручик потупил глаза и, глядя на ковёр, сказал без всякой
связи со швейковскими замечаниями о глупом капитане:
— Да-с! Чтобы всегда у меня был порядок и чистота и не
сметь лгать. Я люблю честность. Ненавижу ложь и наказываю за неё немилосердно.
Вы меня поняли?
— Так точно, господин обер-лейтенант, понял. Нет ничего
хуже, когда человек лжёт. Если уж начал кто завираться — знай, что он погиб. В
деревне около Пелгржимова был учитель по фамилии Марек. Этот учитель бегал за
дочерью лесника Шперы. Лесник велел ему передать, что если он будет встречаться
с его дочкой, то он, лесник, как, значит, застанет их, всадит ему из ружья в
задницу заряд нарезанной щетины с солью. А учитель велел передать леснику, что
всё это враки. Но однажды, когда он поджидал свою барышню, лесник его застал и
уже хотел было проделать с ним эту самую операцию, да учитель отговорился: он,
дескать, только цветочки собирает. В другой раз учитель сказал леснику, что
ловит жуков для коллекции. Так он и врал — чем дальше, тем больше. Наконец со
страху он присягнул, что хотел только силки для зайцев расставить. Тут наш
лесник его сгрёб и доставил жандармам, а оттуда дело перешло в суд, и учитель
чуть было не попал в тюрьму. А скажи он голую правду, получил бы порцию щетины
с солью всего-навсего; я держусь того мнения, что лучше признаться, а если уж
что натворил, — прийти и сказать: дескать, осмелюсь доложить, натворил
то-то и то-то. А если говорить насчёт честности, то это, конечно, вещь
прекрасная, с нею человек далеко пойдёт. Ну, всё равно как при состязании в
ходьбе: как только начнёшь мошенничать и бежать, так моментально сходишь с
дистанции. Вот, к примеру, мой двоюродный брат. Честный человек, всюду его
уважают, сам собой доволен и чувствует себя как новорождённый, когда, ложась
спать, может сказать: «Сегодня я опять был честным».
