В течение всей этой пространной речи поручик сидел в кресле
и, уставившись на сапоги Швейка, думал: «Боже мой, ведь я сам часто несу такую
же дичь. Разница только в форме, в какой я это преподношу».
Тем не менее, не желая ронять своего авторитета, он сказал,
когда Швейк закончил:
— Вы должны ходить в чищеных сапогах, держать мундир в
порядке и чтобы все пуговицы были пришиты. Вы должны производить впечатление
солдата, а не штатского босяка. Это поразительно, до чего никто из вас не умеет
держаться по-военному. Из всех моих денщиков только у одного был бравый вид, да
и тот в конце концов украл у меня парадный мундир и продал его в еврейском
квартале.
Поручик умолк, но вскоре заговорил снова и перечислил Швейку
все его обязанности, особенно напирая на то, что Швейк должен быть верным
слугой и нигде не болтать о том, что делается дома.
— У меня бывают дамы, — подчеркнул он. —
Иногда дама останется ночевать, если мне не нужно на другой день идти на
службу. В таких случаях вы будете приносить нам кофе в постель, но только когда
я позвоню, поняли?
— Так точно, понял, господин обер-лейтенант. Если я
неожиданно влезу в комнату, то, возможно, иной даме это покажется неприятным. Я
сам однажды привёл к себе домой барышню, и мы с ней очень мило развлекались,
когда моя служанка принесла нам кофе в постель. Служанка с перепугу обварила
мне кофеём всю спину, да ещё сказала: «С добрым утром!» Нет, я прекрасно знаю,
как вести себя, когда ночует дама.
— Отлично, Швейк! С дамами мы должны вести себя
исключительно тактично, — сказал поручик, приходя в хорошее настроение,
так как разговор коснулся предмета, заполнявшего всё его свободное от казарм,
плаца и карт время.
Женщины были душой квартиры поручика. Они создавали ему
домашний очаг. Их было несколько дюжин, и многие за время своего пребывания
старались приукрасить квартиру всевозможными безделушками.
Жена владельца кафе прожила у поручика целых две недели,
пока за ней не приехал муж, и вышила поручику премиленькую дорожку на стол, на
всём его бельё монограммы и, наверное, докончила бы коврик на стене, если бы её
муж не прекратил эту идиллию.
Другая, за которой через три недели приехали родители,
хотела превратить спальню поручика в дамский будуар и расставила повсюду разные
безделушки и вазочки, а над постелью повесила ангела хранителя.
Заботливая женская рука ощущалась во всех уголках спальни и
столовой, она проникла и на кухню, где можно было видеть самые разнообразные
кухонные принадлежности — великолепный подарок одной влюблённой фабрикантши,
которая, кроме своей страсти, привезла с собой в дом машинку для рубки овощей и
капусты, прибор для нарезывания булочек, тёрку для печёнки, кастрюли, противни,
сковороды, шумовки и бог весть что ещё.
Однако через неделю она ушла, так как не могла примириться с
мыслью, что, кроме неё, у Лукаша есть ещё около двадцати других любовниц:
последнее обстоятельство отразилось на исполнительности этого породистого самца
в мундире.
Поручик Лукаш вёл обширную корреспонденцию, завёл альбом
фотографий своих возлюбленных и коллекцию разных реликвий, так как за последние
два года стал проявлять наклонность к фетишизму. У него сохранилось несколько
разных дамских подвязок, четыре пары изящных панталончиков с вышивкой, три
прозрачные, тончайшие дамские рубашечки, батистовые платья и, наконец, один
корсет и несколько чулок.
— Сегодня у меня дежурство, — сказал поручик
Швейку, — я приду домой только ночью. Приведите в порядок квартиру.
Последний мой денщик за свою лень отправился сегодня с маршевой ротой на фронт.
Отдав приказания, касающиеся канарейки и ангорской кошки, он
ушёл, не преминув ещё раз в дверях проронить несколько слов о честности и
порядке.
После его ухода Швейк привёл всю квартиру в самый строгий
порядок, так что, когда поручик Лукаш возвратился ночью домой, Швейк с полным
правом мог отрапортовать:
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, всё в
порядке. Только вот кошка набезобразничала: сожрала вашу канарейку.
— Как?! — загремел поручик.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, вот как.
Я давно знал, что кошки не любят канареек и обижают их. Вот я и решил
познакомить их поближе и в случае, если бы эта бестия попыталась выкинуть
какую-нибудь штуку, оттрепать её так, чтобы до самой смерти помнила, как нужно
вести себя с канарейками. Я очень люблю животных! Наш шляпный мастер
выучил-таки свою кошку. Сначала она сожрала у него трёх канареек, а теперь уже
ни одной больше не жрёт, и канарейка может на неё хоть садиться. Я тоже хотел
попробовать, вытащил канарейку из клетки и дал её кошке понюхать, а эта
уродина, не успел я опомниться, откусила канарейке голову. Ей-богу, я не ожидал
от неё такого хамства! Если бы это был, скажем, воробей, так я бы ничего не
сказал, а то ведь замечательная канареечка, гарцкая! Да с какой ещё жадностью
жрала, вместе с перьями, и ворчала при этом от удовольствия. У них, у кошек,
как говорится, нет никакого музыкального образования, они бестии не
переваривают, когда поёт канарейка, потому что в этом ничего не смыслят… Я
кошку как следует выругал, но, боже меня упаси, пальцем её не тронул, а ждал
вас, как вы это дело решите, что с ней, с этой паршивой уродиной, делать.
Рассказывая об этом, Швейк так простодушно глядел поручику в
глаза, что тот, подступив было к нему с определённым суровым намерением,
отошёл, сел в кресло и спросил:
— Послушайте, Швейк, вы на самом деле такой олух царя
небесного?
— Так точно, господин обер-лейтенант, —
торжественно ответил Швейк. — Мне с малых лет не везёт. Я всегда хочу
поправить дело, чтобы всё вышло по-хорошему, и никогда ничего из этого не
получается, кроме неприятностей и для меня и для других. Я только хотел их
обеих познакомить, чтобы привыкли друг к другу. Разве я виноват, что она
сожрала канарейку и всё знакомство на этом оборвалось! Несколько лет назад в
гостинице «У Штупартов» кошка сожрала даже попугая за то, что тот её
передразнивал и мяукал по-кошачьи… И живучи же эти кошки! Если прикажете,
господин обер-лейтенант, чтобы я её прикончил, так придётся прихлопнуть её
дверью, иначе ничего не получится.
И Швейк с самым невинным видом и милой, добродушной улыбкой
стал излагать поручику, каким способом казнят кошек. Его рассказ, наверное,
довёл бы до сумасшедшего дома всё общество покровительства животных.
Швейк проявил такие познания, что поручик Лукаш, забыв гнев,
спросил его:
— Вы умеете обращаться с животными? Любите их?
— Больше всего я люблю собак, — сказал
Швейк, — потому что это очень доходное дело для того, кто умеет ими
торговать. Но у меня дело не пошло, так как я всегда был слишком честен, хотя
всё равно покупатели являлись ко мне с претензиями, дескать, почему я им продал
дохлятину вместо здоровой породистой собаки. Как будто бы все собаки должны
быть породистыми и здоровыми! Так нет же, каждому подавай родословную, вот и
приходилось печатать эти родословные и из какой-нибудь коширжской дворняжки,
родившейся на кирпичном заводе, делать самого чистокровного дворянина из
баварской псарни Армина фон Баргейма. Но покупатели оставались очень довольны,
думая, что приобрели чистокровную собаку. Им можно было всучить вршовицкого
шпица вместо таксы, а они только удивлялись, почему у такого редкого пса, из
самой Германии, шерсть мохнатая, а ноги не кривые. Так делается на всех крупных
псарнях. Вам бы, господин обер-лейтенант, только поглядеть на все мошенничества,
которые там проделываются с собачьими родословными. Псов, которые могли бы о
себе сказать: «Я, дескать, чистокровная тварь», — говоря по правде, мало.
Либо мамаша его спуталась с каким-нибудь уродом, либо бабушка, или, наконец,
папаш у него было несколько, и от каждого он что-нибудь унаследовал: от одного
— уши, от другого — хвост, ещё от одного — шерсть на морде, от третьего —
морду, от четвёртого — кривые ноги, а в пятого пошёл ростом. Если же у него
таких папаш было штук двенадцать, то можете себе представить, господин
обер-лейтенант, как такой пёс выглядит. Вот купил я однажды этакого кобеля,
звали его Балабан, так он из-за своих папаш получился таким безобразным, что
все собаки от него шарахались. Купил я его из жалости; был он такой покинутый и
всё время сидел у меня дома в углу, всё грустил, так что я вынужден был продать
его за пинчера. Больше всего пришлось поработать, когда я его перекрашивал под
цвет перца с солью. Потом он со своим хозяином попал в Моравию, и с тех пор я
его не видел.
