Паливец обиделся и заявил, что он здесь не из-за какого-то
болвана эрцгерцога, а из-за самого государя императора. И так как все остальные
заинтересовались этим, он рассказал им о том, как мухи загадили государя
императора.
— Замарали мне его, бестии, — закончил он описание
своих злоключений, — и под конец довели меня до тюрьмы. Я этого мухам так
не спущу! — добавил он угрожающе.
Швейк опять завалился спать, но спал недолго, так как за ним
пришли, чтобы отвести на допрос.
Итак, поднимаясь по лестнице в третье отделение, Швейк
безропотно нёс свой крест на Голгофу и не замечал своего мученичества. Прочитав
надпись: «Плевать в коридоре воспрещается», Швейк попросил у сторожа разрешения
плюнуть в плевательницу и, сияя своей простотой, вступил в канцелярию со
словами:
— Добрый вечер всей честной компании!
Вместо ответа кто-то дал ему под рёбра и подтолкнул к столу,
за которым сидел господин с холодным чиновничьим лицом, выражающим зверскую
свирепость, словно он только что сошёл со страницы книги Ломброзо «Типы
преступников».
Он кровожадно посмотрел на Швейка и сказал:
— Не прикидывайтесь идиотом.
— Ничего не поделаешь, — серьёзно ответил
Швейк. — Меня за идиотизм освободили от военной службы. Особой комиссией я
официально признан идиотом. Я — официальный идиот.
Господин с лицом преступника заскрежетал зубами.
— Предъявленные вам обвинения и совершённые вами
преступления свидетельствуют о том, что вы в полном уме и здравой памяти.
И он тут же перечислил Швейку целый ряд разнообразных
преступлений, начиная с государственной измены и кончая оскорблением его
величества и членов-царствующего дома. Среди этой кучи преступлений выделялось
одобрение убийства эрцгерцога Фердинанда; отсюда отходила ветвь к новым
преступлениям, между которыми ярко блистало подстрекательство к мятежу,
поскольку всё это происходило в общественном месте.
— Что вы на это скажете? — победоносно спросил
господин со звериными чертами лица.
— Этого вполне достаточно, — невинно ответил
Швейк. — Излишество вредит.
— Вот видите, вы же сами признаёте…
— Я всё признаю. Строгость должна быть. Без строгости
никто бы ничего не достиг. Это, знаете, когда я служил на военной службе…
— Молчать! — крикнул полицейский комиссар на
Швейка. — Отвечайте только, когда вас спрашивают! Понимаете?
— Как не понять, — согласился Швейк. —
Осмелюсь доложить, понимаю и во всём, что вы изволите сказать, сумею
разобраться.
— С кем состоите в сношениях?
— Со своей служанкой, ваша милость.
— А нет ли у вас каких-либо знакомств в здешних
политических кругах?
— Как же, ваша милость. Покупаю вечерний выпуск
«Национальной политики», «сучку».
— Вон! — заревел господин со зверским выражением
лица.
Когда Швейка выводили из канцелярии, он сказал:
— Спокойной ночи, ваша милость.
Вернувшись в свою камеру, Швейк сообщил арестованным, что
это не допрос, а смех один: немножко на вас покричат, а под конец выгонят.
— Раньше, — заметил Швейк, — бывало куда
хуже. Читал я в какой-то книге, что обвиняемые, чтобы доказать свою
невиновность, должны были ходить босиком по раскалённому железу и пить
расплавленный свинец. А кто не хотел сознаться, тому на ноги надевали испанские
сапоги и поднимали на дыбу или жгли пожарным факелом бока, вроде того как это
сделали со святым Яном Непомуцким. Тот, говорят, так орал при этом, словно его
ножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока его в непромокаемом мешке
не сбросили с Элишкина моста. Таких случаев пропасть. А потом человека
четвертовали или же сажали на кол где-нибудь возле Национального музея. Если же
преступника просто бросали в подземелье, на голодную смерть, то такой
счастливчик чувствовал себя как бы заново родившимся. Теперь сидеть в тюрьме —
одно удовольствие! — похваливал Швейк. — Никаких четвертований,
никаких колодок. Койка у нас есть, стол есть, лавки есть, места много, похлёбка
нам полагается, хлеб дают, жбан воды приносят, отхожее место под самым носом.
Во всём виден прогресс. Далековато, правда, ходить на допрос — по трём
лестницам подниматься на следующий этаж, но зато на лестницах чисто и
оживлённо. Одного ведут сюда, другого — туда. Тут молодой, там старик, мужчины,
женщины. Радуешься, что ты по крайней мере здесь не одинок. Всяк спокойно идёт
своей дорогой, и не приходится бояться, что ему в канцелярии скажут: «Мы
посовещались, и завтра вы будете четвертованы или сожжены, по вашему
собственному выбору». Это был тяжёлый выбор! Я думаю, господа, что на многих из
нас в такой момент нашёл бы столбняк. Да, теперь условия улучшились в нашу
пользу.
Едва Швейк кончил свою защитную речь в пользу современного
тюремного заключения, как надзиратель открыл дверь и крикнул:
— Швейк, оденьтесь и идите на допрос!
— Я оденусь, — ответил Швейк. — Против этого
я ничего не имею. Но боюсь, что тут какое-то недоразумение. Меня уже раз
выгнали с допроса. И, кроме того, я боюсь, как бы остальные господа, которые
тут сидят, не рассердились на меня за то, что я иду уже во второй раз, а они
ещё ни разу за этот вечер не были. Они могут быть на меня в претензии.
— Вылезти и не трепаться! — последовал ответ на
проявленное Швейком джентльменство.
Швейк опять очутился перед господином с лицом преступника,
который безо всяких околичностей спросил его твёрдо и решительно.
— Во всём признаётесь?
Швейк уставил свои добрые голубые глаза на неумолимого
человека и мягко сказал:
— Если вы желаете, ваша милость, чтобы я признался, так
я признаюсь. Мне это не повредит. Но если вы скажете: «Швейк, ни в чём не
сознавайтесь», — я буду выкручиваться до последнего издыхания.
Строгий господин написал что-то на акте и, подавая Швейку
перо, сказал ему, чтобы тот подписался.
И Швейк подписал показания Бретшнейдера со следующим
дополнением:
«Все вышеуказанные обвинения против меня признаю
справедливыми.
Йозеф Швейк».
Подписав бумагу, Швейк обратился к строгому господину:
— Ещё что-нибудь подписать? Или мне прийти утром?
— Утром вас отвезут в уголовный суд, — последовал
ответ.
— А в котором часу, ваша милость, чтобы, боже упаси,
как-нибудь не проспать?
— Вон! — раздался во второй раз рёв по ту сторону
стола.
