— В случае если, не дай бог, вас ранят, приезжайте к
нам поправляться. Будем за вами ухаживать как самые заботливые няньки.
Вернувшись в спальню, где пани Кати одевалась на дорогу,
поручик нашёл на умывальнике четыреста крон и записку:
«Господин поручик, вы не могли защитить меня от этой обезьяны,
моего мужа, идиота высшей марки. Вы позволили ему утащить меня, как какую-то
забытую в вашей квартире вещь. Кроме того, вы позволили себе заметить, будто
предложили мне своё гостеприимство. Надеюсь, я ввела вас в расходы не более чем
на прилагаемые здесь четыреста крон, которые прошу разделить с вашим денщиком».
Поручик Лукаш с минуту стоял с запиской в руках, потом
медленно разорвал её, с улыбкой взглянул на деньги на умывальнике и, заметив,
что пани Кати, причёсываясь перед зеркалом, в волнении забыла на столе
расчёску, приобщил эту расчёску к коллекции своих фетишей-реликвий.
После обеда вернулся Швейк. Он ходил искать пинчера для
поручика.
— Швейк, — сказал поручик, — вам повезло.
Дама, которая у меня жила, уехала. Её увёз муж. А за все услуги, которые вы ей
оказали, она оставила вам на умывальнике четыреста крон. Вы должны как следует
поблагодарить её, а также её супруга, потому что это, собственно, его деньги,
которые она забрала с собой на дорогу. Я вам продиктую письмо.
И он продиктовал:
— «Милостивый государь! Соблаговолите передать
сердечную благодарность вашей супруге за четыреста крон, подаренные мне ею за
услуги, которые я ей оказал во время пребывания в Праге. Всё, что я для неё
сделал, я делал с удовольствием и посему не могу принять эти деньги и посылаю
их…» Ну, пишите же дальше, Швейк! Чего вы там вертитесь! На чём я остановился?
— «…и посылаю их…» — срывающимся, трагическим голосом
прошептал Швейк.
— Так, отлично! «…посылаю их обратно с уверениями в
совершенном уважении. Шлю почтительный привет и целую ручку вашей супруге.
Иозеф Швейк, денщик поручика Лукаша…» Готово?
— Никак нет, господин обер-лейтенант, числа ещё не
хватает.
— «Двадцатого декабря тысяча девятьсот четырнадцатого
года». Так. А теперь надпишите конверт, возьмите эти четыреста крон, отнесите
их на почту и пошлите по тому же адресу.
И поручик Лукаш начал весело насвистывать арию из оперетки
«Разведённая жена».
— Да, вот ещё что, Швейк, — сказал поручик, когда
Швейк уходил на почту. — Как там насчёт собаки, которую вы ходили искать?
— Есть одна подходящая, господин обер-лейтенант.
Замечательно красивый пёс. Но достать его будет трудновато. Завтра авось
всё-таки приведу. Кусается!
VI
Последнего слова поручик Лукаш недослышал, а между тем оно
было очень важным. «Хватает, сволочь, за что попало, — хотел ещё раз
повторить Швейк, но в конце концов решил: — Какое, собственно говоря, поручику
до этого дело? Он хочет иметь собаку и получит её».
Легко, конечно, сказать: «Приведите мне собаку». Но ведь
каждый хозяин зорко следит за своей собакой, даже и за нечистокровной. Даже
Жучку, которая ни на что другое не способна, как только согревать своей
старушке хозяйке ноги, хозяйка любит и в обиду не даст.
Сама собака, особенно породистая, инстинктом чувствует, что
в один прекрасный день её у хозяина утащат. Она живёт в постоянном страхе, что
её украдут, непременно украдут на прогулке. Например, пёс отбегает от хозяина,
сначала веселится, резвится, играет с другими собаками, лезет на них, не
признавая никакой морали, а они на него, обнюхивает тумбы, закидывает ножку на
каждом углу (кстати, и около торговки на корзинку с картошкой) — словом,
наслаждается жизнью вовсю. Мир кажется ему поистине прекрасным, как юноше,
удачно сдавшему экзамены на аттестат зрелости.
Но вдруг вы замечаете, что вся резвость его исчезает: пёс
начинает чувствовать, что погиб. Тут на него находит отчаяние. В испуге он
носится взад и вперёд по улице, тянет носом, скулит и в полном отчаянии, поджав
хвост, заложив уши назад, начинает метаться посреди улицы, сам не зная куда.
Обладай он даром речи, он непременно закричал бы: «Иисус
Мария, меня украдут!»
Были ли вы когда-нибудь на собачьем рынке, видели ли там
очень испуганных собак? Это все краденые. Большой город воспитал особый вид
воров, живущих исключительно кражей собак. Существуют породы маленьких салонных
собачек — карликовые терьеры величиной с перчатку, которые легко поместятся в
кармане пальто или в дамской муфте, где их и носят. Даже и оттуда воры стянут у
вас бедняжку! Злого немецкого пятнистого дога, свирепо стерегущего загородный
особняк, крадут посреди ночи. Полицейскую собаку стибрят из-под носа у сыщика.
Если вы ведёте собаку на шнурке, у вас перережут шнурок и скроются с собакой, а
вы будете стоять и с глупым видом разглядывать обрывок. Пятьдесят процентов
собак, которых вы встречаете на улице, несколько раз меняли своих хозяев. И
можете купить свою собственную собаку, которую у вас несколько лет назад ещё
щенком украли во время прогулки.
Но самая большая опасность быть украденной грозит собаке,
когда её выводят для отправления малой и большой физиологической надобности.
Особенно много пропадает их при последнем акте. Вот почему каждая собака
осторожно оглядывается при этом по сторонам.
Есть несколько методов кражи собак. Собаку крадут или прямо,
непосредственно — на манер карманного воровства, или же несчастное создание
коварным образом подманивают. Собака — верное животное… но только в
хрестоматиях и учебниках естествознания. Дайте самому верному псу понюхать
жареную сардельку из конины, и он погиб. Забыв о хозяине, идущем рядом, он
поворачивает назад и бежит за вами. Из пасти у него текут слюни, и, в
предвкушении сардельки, он приветливо виляет хвостом и раздувает ноздри, как
буйный жеребец, которого ведут к кобыле.
На Малой Стране у дворцовой лестницы приютилась маленькая
пивная. Однажды в этой пивной в заднем углу в полутьме сидели двое: солдат и
штатский. Наклонившись друг к Другу, они таинственно шептались. У обоих был вид
заговорщиков времён венецианской республики.
— Каждый день в восемь часов утра, — шептал
штатский солдату, — прислуга водит его в сквер, на углу Гавличковой
площади. Но кусается, сволочь, зверски. Погладить не даётся.
И, наклонившись ещё ближе к солдату, штатский зашептал ему
на ухо:
— Даже сардельки не жрёт.
— А жареную?
— И жареную не жрёт.
Оба сплюнули.
— Так что же эта сволочь жрёт?
— А чёрт её знает что! Бывают такие изнеженные да
избалованные псы, что твой архиепископ.
Солдат и штатский чокнулись, и штатский опять зашептал:
— Один шпиц, который был мне до зарезу нужен для псарни
у Кламовки, тоже никак не хотел брать у меня сардельку. Ходил я за ним три дня,
наконец не выдержал и прямо спросил хозяйку, которая ходила с ним на прогулку,
что, собственно, этот шпиц жрёт. Уж больно он красивый. Хозяйке это польстило,
и она сказала, что шпиц больше всего любит отбивные котлеты. Купил я ему
шницель. Думаю, это будет ещё лучше. А шпиц-то, стерва, понимаешь, на шницель
даже и не взглянул, потому что это была телятина, а он, оказывается, ничего,
кроме свинины, не признавал. Пришлось купить свиную отбивную. Дал я ему её
понюхать, а сам бегу. Собака за мной. Хозяйка как завопит: «Пунтик! Пунтик!»
Куда там твой Пунтик! Пунтик побежал за котлетой за угол, а там я нацепил ему
цепочку на шею, и на следующий же день собака была на псарне у Кламовки. На
груди у неё было несколько белых пятен, так я их закрасил чёрным, никто её и не
узнал… Но другие собаки (а их было порядком) все хорошо шли на жареную
сардельку из конины… Всё-таки лучше всего, Швейк, спросить прислугу, что эта
собака больше всего любит. Ты солдат, фигурой ты вышел, — тебе она скорее
скажет. Я уж один раз её спрашивал, а она на меня так посмотрела, словно колом
проткнула: «А вам какое дело?» Собой-то она не больно хороша, попросту сказать
— обезьяна, но с солдатом говорить станет.
