«Отдавая честь, солдат должен вкладывать в это всю свою
душу», — говаривал он. В этих словах заключался глубокий фельдфебельский
мистицизм.
Он очень следил за тем, чтобы честь отдавали по всем
правилам, со всеми тонкостями, абсолютно точно и с серьёзным видом. Он
подстерегал каждого проходившего мимо, от рядового до подполковника. Рядовых,
которые на лету притрагивались рукой к козырьку, как бы говоря: «Моё
почтеньице!» — он сам отводил в казармы для наложения взыскания. Для него не
существовало оправдания: «Я не видел».
«Солдат, — говаривал он, — должен и в толпе искать
своего начальника и думать только о том, чтобы исполнять обязанности,
предписанные ему уставом. Падая на поле сражения, он и перед смертью должен
отдать честь. Кто не умеет отдавать честь или делает вид, что не видит
начальства, или же отдаёт честь небрежно, тот в моих глазах не человек, а
животное».
— Господин поручик, — грозно сказал полковник
Краус, — младшие офицеры обязаны отдавать честь старшим. Это не отменено.
А во-вторых, с каких это пор вошло у господ офицеров в моду ходить на прогулку
с крадеными собаками? Да, с крадеными! Собака, которая принадлежит
другому, — краденая собака.
— Эта собака, господин полковник… — возразил было
поручик Лукаш.
— …принадлежит мне, господин поручик! — грубо
оборвал его полковник. — Это мой Фокс.
А Фокс, или Макс, вспомнив своего старого хозяина,
совершенно выкинул из сердца нового и, вырвавшись, прыгал на полковника,
проявляя такую радость, на которую способен разве только
гимназист-шестиклассник, обнаруживший взаимность у предмета своей любви…
— Гулять с крадеными собаками, господин поручик, никак
не сочетается с честью офицера. Вы не знали? Офицер не имеет права покупать
собаку, не убедившись предварительно, что покупка эта не будет иметь дурных
последствий! — гремел полковник Краус, гладя Фокса-Макса, который из подлости
начал рычать на поручика и скалить зубы, словно полковник науськивал его:
«Возьми, возьми его!»
— Господин поручик, — продолжал полковник, —
считаете ли вы приемлемым для себя ездить на краденом коне? Прочли ли вы моё
объявление в «Богемии» и «Тагеблатте» о том, что у меня пропал пинчер?.. Или вы
не читаете объявлений, которые ваш начальник даёт в газеты?
Полковник всплеснул руками.
— Ну и офицеры пошли! Где дисциплина? Полковник даёт
объявления, а поручик их не читает!
«Хорошо бы съездить тебе раза два по роже, старый хрыч!» —
подумал поручик, глядя на полковничьи бакенбарды, придававшие ему сходство с
орангутангом.
— Пройдёмте со мною, — сказал полковник, и они
пошли, продолжая милую беседу.
— На фронте, господин поручик, с вами такая вещь во
второй раз не случится. Прохаживаться в тылу с крадеными собаками, безусловно,
очень некрасиво. Да-с. Прогуливаться с собакой своего начальника! В то время
как мы ежедневно теряем на полях сражений сотни офицеров… А между тем
объявления не читаются. Я мог бы давать объявления о пропаже собаки сто лет
подряд. Двести лет! Триста лет!!
Полковник громко высморкался, что всегда было у него
признаком сильного раздражения, и, сказав: «Можете продолжать прогулку!» —
повернулся и пошёл, злобно стегая хлыстом по полам своей офицерской шинели.
Поручик Лукаш перешёл на противоположную сторону и снова услыхал: «Halt!» Это
полковник задержал какого-то несчастного пехотинца-запасного, который думал об
оставшейся дома матери и не заметил его.
Суля солдату всех чертей, полковник собственноручно поволок
его в казармы для наложения взыскания.
«Что сделать со Швейком? — раздумывал поручик. —
Всю морду ему разобью. Нет, этого недостаточно. Нарезать из спины ремней, и то
этому негодяю мало!»
Не думая больше о предстоящем свидании с дамой, разъярённый
поручик направился домой.
«Убью его, мерзавца!» — сказал он про себя, садясь в
трамвай.
* * *
Между тем бравый солдат Швейк всецело погружён в разговор с
вестовым из казарм. Вестовой принёс поручику бумаги на подпись и поджидал его.
Швейк угощал вестового кофеём. Разговор шёл о том, что
Австрия вылетит в трубу.
Говорилось об этом как о чём-то, не подлежащем сомнению.
Один за другим сыпались афоризмы. Каждое слово из этих афоризмов суд,
безусловно, определил бы как доказательство государственной измены, и их обоих
повесили бы.
— Государь император небось одурел от всего
этого, — заявил Швейк. — Умным-то он вообще никогда не был, но эта
война его наверняка доконает.
— Балда он! — веско поддержал солдат из
казармы. — Глуп, как полено. Видно, и не знает, что война идёт. Ему,
наверно, постеснялись бы об этом доложить. А его подпись на манифесте к своим
народам — одно жульничество. Напечатали без его ведома — он вообще уже ничего
не соображает.
— Он того… — тоном эксперта дополнил Швейк. —
Ходит под себя, и кормить его приходится, как малого ребёнка. Намедни в пивной
один господин рассказывал, что у него две кормилицы, и три раза в день государя
императора подносят к груди.
— Эх! — вздохнул солдат из казармы. —
Поскорей бы уж нам наложили как следует, чтобы Австрия наконец успокоилась.
Разговор продолжался в том же духе. Швейк сказал в пользу
Австрии несколько тёплых слов, а именно, что такой идиотской монархии не место
на белом свете, а солдат, делая из этого изречения практический вывод,
прибавил:
— Как только попаду на фронт, тут же смоюсь.
Так высказывались солдаты о мировой войне. Вестовой из
казармы сказал, что сегодня в Праге ходят слухи, будто у Находа уже слышна
орудийная пальба и будто русский царь очень скоро будет в Кракове.
Далее речь зашла о том, что чешский хлеб вывозится в
Германию и что германские солдаты получают сигареты и шоколад.
Потом они вспомнили о войнах былых времён, и Швейк серьёзно
доказывал, что когда в старое время в осаждённый город неприятеля кидали
зловонные горшки, то тоже не сладко было воевать в такой вони, Он-де читал, что
один город осаждали целые три года и неприятель только и делал, что развлекался
с осаждёнными на такой манер.
Швейк рассказал бы ещё что-нибудь не менее интересное и
поучительное, если б разговор не был прерван приходом поручика Лукаша.
Бросив на Швейка страшный, уничтожающий взгляд, он подписал
бумаги и, отпустив солдата, кивнул Швейку, чтобы тот шёл за ним в комнату.
Глаза поручика метали молнии. Сев на стул и глядя на Швейка,
он размышлял о том, когда начать избиение.
«Сначала дам ему раза два по морде, — решил
поручик, — потом расквашу нос и оборву уши, а дальше видно будет».
