* * *
Отто Кац тоже жив. Это подлинный портрет фельдкурата. После
переворота он забросил своё занятие, выступил из церкви и теперь служит
доверенным на фабрике бронзы и красок в Северной Чехии. Он написал мне длинное
письмо, в котором угрожал, что разделается со мной. Дело в том, что одна
немецкая газета поместила перевод главы, в которой он изображён таким, каким
выглядел в действительности. Я зашёл к нему, и всё кончилось прекрасно. К двум
часам ночи он не мог уже стоять на ногах, но без устали проповедовал и в конце
концов заявил: «Эй вы, гипсовые головы! Я — Отто Кац, фельдкурат!»
Много людей типа покойного Бретшнейдера, государственного
сыщика старой Австрии, и нынче рыскает по республике. Их чрезвычайно
интересует, кто что говорит.
* * *
Не знаю, удастся ли мне этой книгой достичь того, к чему я
стремился. Однажды я слышал, как один ругал другого: «Ты глуп, как Швейк». Это
свидетельствует о противоположном. Однако если слово «Швейк» станет новым
ругательством в пышном венке бранных слов, то мне останется только
удовлетвориться этим обогащением чешского языка.
Ярослав Гашек
Часть вторая. На фронте
Глава I
Злоключения Швейка в поезде
В одном из купе второго класса скорого поезда Прага
— Чешские Будейовицы ехало трое пассажиров: поручик Лукаш, напротив
которого сидел пожилой, совершенно лысый господин, и, наконец, Швейк. Последний
скромно стоял у двери и почтительно готовился выслушать очередной поток
ругательств поручика, который, не обращая внимания на присутствие лысого
штатского, всю дорогу орал, что Швейк — скотина и тому подобное.
Дело было пустяковое: речь шла о количестве чемоданов, за
которыми должен был присматривать Швейк.
— У нас украли чемодан! — ругал Швейка
поручик. — Как только у тебя язык поворачивается, негодяй, докладывать мне
об этом!
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, —
тихо ответил Швейк, — его взаправду украли. На вокзале всегда болтается
много жуликов, и, видать, кому-то из них наш чемодан, несомненно, понравился, и
этот человек, несомненно, воспользовался моментом, когда я отошёл от чемоданов
доложить вам, что с нашим багажом всё в порядке. Этот субъект мог украсть наш
чемодан именно в этот подходящий для него момент. Они только и подстерегают
такие моменты. Два года тому назад на Северо-Западном вокзале у одной дамочки
украли детскую колясочку вместе с девочкой, закутанной в одеяльце, но воры были
настолько благородны, что сдали девочку в полицию на нашей улице, заявив, что
её, мол, подкинули и они нашли её в воротах. Потом газеты превратили бедную
дамочку в мать-злодейку. — И Швейк с твёрдой убеждённостью заключил: — На
вокзалах всегда крали и будут красть — без этого не обойтись.
— Я глубоко убеждён, Швейк, — сказал
поручик, — что вы плохо кончите. До сих пор не могу понять, корчите вы из
себя осла или же так уж и родились ослом. Что было в этом чемодане?
— Почти ничего, господин обер-лейтенант, — ответил
Швейк, не спуская глаз с голого черепа штатского, сидевшего напротив поручика с
«Нейе Фрейе Прессе» в руках и, казалось, не проявлявшего никакого интереса ко
всему происшествию. — Только зеркало из вашей комнаты и железная вешалка
из передней, так что мы, собственно, не потерпели никаких убытков, потому как и
зеркало и вешалка принадлежали домохозяину… — Увидев угрожающий жест
поручика, Швейк продолжал ласково: — Осмелюсь доложить, господин
обер-лейтенант, о том, что чемодан украдут, я не знал заранее, а что касается
зеркала и вешалки, то я хозяину обещал отдать всё, когда вернёмся с фронта. Во
вражеских землях зеркал и вешалок сколько угодно, так что всё равно ни мы, ни
хозяин в убытке не останемся. Как только займём какой-нибудь город…
— Цыц! — не своим голосом взвизгнул поручик. —
Я вас под полевой суд отдам! Думайте, что говорите, если у вас в башке есть
хоть капля разума! Другой за тысячу лет не смог бы натворить столько глупостей,
сколько вы за эти несколько недель. Надеюсь, вы и это заметили?
— Так точно, господин обер-лейтенант, заметил. У меня,
как говорится, очень развит талант к наблюдению, но только когда уже поздно и
когда неприятность уже произошла. Мне здорово не везёт, всё равно как некоему
Нехлебе с Неказанки, что ходил в трактир «Сучий лесок». Тот вечно мечтал стать
добродетельным и каждую субботу начинал новую жизнь, а на другой день
рассказывал: «А утром-то я заметил, братцы, что лежу на нарах!» И всегда,
бывало, беда стрясётся с ним, именно когда он решит, что пойдёт себе тихо-мирно
домой; а под конец всё-таки оказывалось, что он где-то сломал забор, или выпряг
лошадь у извозчика, или попробовал прочистить себе трубку петушиным пером из
султана на каске полицейского. Нехлеба от всего этого приходил в отчаянье, но
особенно его угнетало то, что весь его род такой невезучий. Однажды дедушка его
отправился бродить по свету…
— Оставьте меня в покое, Швейк, с вашими россказнями!
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, всё, что
я сейчас говорю, — сущая правда. Отправился, значит, его дед бродить по
белу свету…
— Швейк, — разозлился поручик, — ещё раз
приказываю вам прекратить болтовню. Я ничего не хочу от вас слышать. Как только
приедем в Будейовицы, я найду на вас управу. Посажу под арест. Вы знаете это?
— Никак нет, господин поручик, не знаю, — мягко
ответствовал Швейк. — Вы об этом даже не заикались.
Поручик невольно заскрежетал зубами, вздохнул, вынул из
кармана шинели «Богемию» и принялся читать сообщения о колоссальных победах
германской подводной лодки «Е» и её действиях на Средиземном море. Когда он
дошёл до сообщения о новом германском изобретении — разрушении городов при
помощи специальных бомб, которые сбрасываются с аэропланов и взрываются три
раза подряд, его чтение прервал Швейк, заговоривший с лысым господином:
— Простите, сударь, не изволите ли вы быть господином
Пуркрабеком, агентом из банка «Славия»?
Не получив ответа, Швейк обратился к поручику:
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я однажды
читал в газетах, что у нормального человека должно быть в среднем от
шестидесяти до семидесяти тысяч волос и что у брюнетов обыкновенно волосы
бывают более редкими, есть много тому примеров… А один фельдшер, —
продолжал он неумолимо, — говорил в кафе «Шпирков», что волосы выпадают
из-за сильного душевного потрясения в первые шесть недель после рождения…
Тут произошло нечто ужасное. Лысый господин вскочил и заорал
на Швейка:
— Marsch heraus, Sie Schweinkerl!
[50]
—
и поддал его ногой. Потом лысый господин вернулся в купе и преподнёс поручику
небольшой сюрприз, представившись ему.
