Швейк встал и вместе с железнодорожником подошёл к тормозу с
надписью: «В случае опасности».
Железнодорожник счёл своим долгом объяснить Швейку
устройство всего механизма аварийного аппарата:
— Это он верно сказал, что нужно потянуть за рукоятку,
но он соврал, что тормоз не действует. Поезд безусловно остановится, так как
тормоз через все вагоны соединён с паровозом. Аварийный тормоз должен
действовать.
Во время разговора оба держали руки на рукоятке, и поистине
остаётся загадкой, как случилось, что рукоять оттянулась назад и поезд
остановился.
Оба никак не могли прийти к соглашению, кто, собственно,
подал сигнал тревоги. Швейк утверждал, что он не мог этого сделать, —
дескать, он не уличный мальчишка.
— Я сам удивляюсь, — добродушно говорил он
подоспевшему кондуктору, — почему это поезд вдруг остановился. Ехал, ехал,
и вдруг на тебе — стоп! Мне это ещё неприятнее, чем вам.
Какой-то солидный господин стал на защиту железнодорожника и
утверждал, что сам слышал, как солдат первый начал разговор об аварийных
тормозах.
Но Швейк всё время повторял, что он абсолютно честен и в
задержке поезда совершенно не заинтересован, так как едет на фронт.
— Начальник станции вам всё разъяснит, — решил
кондуктор. — Это обойдётся вам в двадцать крон.
Пассажиры тем временем вылезли из вагонов, раздался свисток
обер-кондуктора, и какая-то дама в панике побежала с чемоданом через линию в
поле.
— И стоит, — рассуждал Швейк, сохраняя полнейшее
спокойствие, — двадцать крон — это ещё дёшево. Однажды, когда государь
император посетил Жижков, некий Франта Шнор остановил его карету, бросившись
перед государем императором на колени прямо посреди мостовой. Потом полицейский
комиссар этого района, плача, упрекал Шнора, что ему не следовало падать на
колени в его районе, надо было на соседней улице, которая относится уже к
району комиссара Краузе, — и там выражать свои верноподданнические
чувства. Потом Шнора посадили.
Швейк посмотрел вокруг как раз в тот момент, когда к
окружившей его группе слушателей подошёл обер-кондуктор.
— Ну ладно, едем дальше, — сказал Швейк. —
Хорошего мало, когда поезд опаздывает. Если бы это произошло в мирное время,
тогда, пожалуйста, бог с ним, но раз война, то нужно знать, что в каждом поезде
едут военные чины: генерал-майоры, обер-лейтенанты, денщики. Каждое такое
опоздание — паршивая вещь. Наполеон при Ватерлоо опоздал на пять минут и
очутился в нужнике со всей своей славой.
В этот момент через группу слушателей протиснулся поручик
Лукаш. Бледный как смерть, он мог выговорить только:
— Швейк!
Швейк взял под козырёк и отрапортовал:
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, на меня
свалили, что я остановил поезд. Чудные пломбы у железнодорожного ведомства на
аварийных тормозах! К ним лучше не приближаться, а то наживёшь беду и с тебя
захотят содрать двадцать крон, как теперь с меня.
Обер-кондуктор вышел, дал свисток, и поезд тронулся.
Пассажиры разошлись по своим купе, Лукаш не промолвил больше
ни слова и тоже пошёл на своё место. Швейк, железнодорожный служащий и
кондуктор остались одни.
Кондуктор вынул записную книжку и стал составлять протокол о
происшествии. Железнодорожник враждебно глядел на Швейка. Швейк спросил:
— Давно служите на железной дороге?
Так как железнодорожник не ответил, Швейк рассказал случай с
одним из своих знакомых, неким Франтишеком Мличеком из Угржиневси под Прагой,
который тоже как-то раз потянул за рукоятку аварийного тормоза и с перепугу
лишился языка. Дар речи вернулся к нему только через две недели, когда он
пришёл в Гостивар в гости к огороднику Ванеку, подрался там и об него
измочалили арапник.
— Это случилось, — прибавил Швейк, — в тысяча
девятьсот двенадцатом году в мае месяце.
Железнодорожный служащий открыл дверь клозета и заперся там.
Со Швейком остался кондуктор, который стал вымогать у него
двадцать крон штрафу, угрожая, что в противном случае сдаст его в Таборе
начальнику станции.
— Ну что ж, отлично, — сказал Швейк, — я не
прочь побеседовать с образованным человеком. Буду очень рад познакомиться с
таборским начальником станции.
Швейк вынул из кармана гимнастёрки трубку, закурил и,
выпуская едкий дым солдатского табака, продолжал:
— Несколько лет тому назад начальником станции Свитава
был пан Вагнер. Вот был живодёр! Придирался к подчинённым и прижимал их где
мог, но больше всего наседал на стрелочника Юнгвирта, пока несчастный с
отчаяния не побежал топиться. Но перед тем как покончить с собою, Юнгвирт
написал начальнику станции письмо о том, что будет пугать его по ночам.
Ей-богу, не вру! Так и сделал. Сидит вот начальник станции ночью у телеграфного
аппарата, как вдруг раздаётся звонок, и начальник станции принимает телеграмму:
«Как поживаешь, сволочь? Юнгвирт». Это продолжалось целую неделю, и начальник
станции в ответ этому призраку разослал по всем направлениям следующую
служебную депешу: «Прости меня, Юнгвирт!» А ночью аппарат настукал ему такой
ответ: «Повесься на семафоре у моста. Юнгвирт». И начальник станции ему повиновался.
Потом за это арестовали телеграфиста соседней станции. Видите, между небом и
землёй происходят такие вещи, о которых мы и понятия не имеем.
Поезд подошёл к станции Табор, и Швейк, прежде чем в
сопровождении кондуктора сойти с поезда, доложил, как полагается, поручику
Лукашу:
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, меня
ведут к господину начальнику станции.
Поручик Лукаш не ответил. Им овладела полная апатия.
«Плевать мне на всё, — блеснуло у него в голове, —
и на Швейка и на лысого генерал-майора. Сидеть спокойно, в Будейовицах сойти с
поезда, явиться в казармы и отправиться на фронт с первой же маршевой ротой. На
фронте подставить лоб под вражескую пулю и уйти из этого жалкого мира, по
которому шляется такая сволочь, как Швейк».
Когда поезд тронулся, поручик Лукаш выглянул в окно и увидел
на перроне Швейка, увлечённого серьёзным разговором с начальником станции.
Швейк был окружён толпой, в которой можно было заметить формы
железнодорожников.
Поручик Лукаш вздохнул. Но это не был вздох сожаления. Когда
он увидел, что Швейк остался на перроне, у него стало легко на душе. Даже лысый
генерал-майор уже не казался ему таким противным чудовищем.
* * *
Поезд давно уже пыхтел по направлению к Чешским Будейовицам,
а на перроне таборского вокзала толпа вокруг Швейка всё не убывала.
Швейк доказывал свою невиновность и настолько убедил толпу,
что какая-то пани даже сказала:
