— Опять к солдатику придираются.
Публика согласилась с этим мнением, а один господин
обратился к начальнику станции, заявив, что заплатит за Швейка двадцать крон
штрафу. Он убеждён, что этот солдат невиновен.
— Вы только посмотрите на него, — показывал он на
невинное выражение лица Швейка, казалось, говорившее: «Люди добрые, я не
виноват!»
Затем появился жандарм, вывел из толпы какого-то гражданина,
арестовал его и увёл со словами: «Вы за это ответите! Я вам покажу, как народ
подстрекать! Я покажу, как нельзя требовать от солдат победы Австрии, когда с
ними так обращаются».
Несчастный гражданин не нашёл других оправданий, кр??ме
откровенного признания, что он мясник у Старой башни и вовсе «не то хотел
сказать».
Между тем добрый господин, который верил в невиновность
Швейка, заплатил за него в канцелярии станции штраф, повёл Швейка в буфет
третьего класса, угостил его там пивом и, выяснив, что все удостоверения и
воинский железнодорожный билет Швейка находятся у поручика Лукаша, великодушно
одолжил ему пять крон на билет и на другие расходы. При расставании он
доверительно сказал Швейку:
— Если попадёте, солдатик, к русским в плен, кланяйтесь
от меня пивовару Земану в Здолбунове. Вот вам моя фамилия. Будьте благоразумны
и долго на фронте не задерживайтесь.
— Будьте покойны, — ответил Швейк, — всякому
занятно посмотреть чужие края, да ещё задаром.
Швейк остался один за столиком и помаленьку пропивал
пятёрку, полученную от благодетеля.
А в это время на перроне те, кто не присутствовал при
разговоре Швейка с начальником станции, а только издали видели толпу,
рассказывали, что поймали шпиона, который фотографировал вокзал. Однако это
опровергала одна дама, утверждавшая, что никакого шпиона не было, а просто, как
она слышала, один драгун у дамской уборной зарубил офицера за то, что тот
ломился туда за возлюбленной драгуна, провожавшей своего милого.
Этим фантастическим версиям, характеризующим нервозность
военного времени, положили конец жандармы, которые очистили перрон от
посторонних.
А Швейк продолжал пить, с нежностью думая о своём поручике:
«Что-то он будет делать, когда приедет в Чешские Будейовицы и во всём поезде не
найдёт своего денщика?»
Перед приходом пассажирского поезда ресторан третьего класса
наполнился солдатами и штатскими. Преобладали солдаты различных полков, родов
оружия и национальностей. Всех их занесло ураганом войны в таборские лазареты,
и теперь они снова уезжали на фронт. Ехали за новыми ранениями, увечьями и
болезнями, ехали, чтобы заработать себе где-нибудь на тоскливых равнинах
Восточной Галиции простой деревянный намогильный крест, на котором ещё много
лет спустя на ветру и дожде будет трепетать вылинявшая военная австрийская
фуражка с заржавевшей кокардой. Изредка на фуражку сядет печальный старый ворон
и вспомнит о сытых пиршествах минувших дней, когда здесь для него всегда был
накрыт стол с аппетитными человеческими трупами и конской падалью; вспомнит,
что под фуражкой, как та, на которой он сидит, были самые лакомые кусочки —
человеческие глаза…
Один из кандидатов на крёстные муки, выписанный после
операции из лазарета, в грязном мундире со следами ила и крови, подсел к Швейку.
Это был хилый, исхудавший грустный солдат. Положив на стол маленький узелок, он
вынул истрёпанный кошелёк и стал пересчитывать деньги. Потом взглянул на Швейка
и спросил:
— Magyarul?
[51]
— Я чех, товарищ, — ответил Швейк. — Не
хочешь ли выпить?
— Nem tudom, baratom.
[52]
— Это, товарищ, не беда, — потчевал Швейк,
придвинув свою полную кружку к грустному солдатику, — пей на здоровье.
Тот понял, выпил и поблагодарил:
— Koszonom szivesen.
[53]
Затем он снова стал просматривать содержимое своего кошелька
и под конец вздохнул. Швейк понял, что мадьяр с удовольствием заказал бы себе
пива, но у него не хватает денег. Швейк заказал ему кружку пива. Мадьяр опять
поблагодарил и с помощью жестов стал рассказывать что-то, показывая свою
простреленную руку, и прибавил на международном языке:
— Пиф-паф! Бац!
Швейк сочувственно покачал головой, а хилый солдат из
команды выздоравливающих показал левой рукой на полметра от земли и, подняв три
пальца, сообщил Швейку, что у него трое малых ребят.
— Nincs ам-ам, nincs ам-ам,
[54]
—
продолжал он, желая сказать, что дома нечего есть. Слёзы брызнули у него из
глаз, и он вытер их грязным рукавом шинели. В рукаве была дырка от пули,
которая ранила его во славу венгерского короля.
Нет ничего удивительного в том, что за этим развлечением
пятёрка понемногу таяла и Швейк медленно, но верно отрезал себе путь в Чешские
Будейовицы. С каждой кружкой, выпитой им и выписавшимся из лазарета
солдатом-мадьяром, всё менее вероятной становилась возможность купить себе
билет.
Через станцию прошёл ещё один поезд на Будейовицы, а Швейк
всё сидел у стола и слушал, как венгр повторял своё:
— Пиф-паф… Бац! Harom gyermek, nincs ам-ам, eljen!
[55]
Последнее слово он произнёс, чокаясь со Швейком.
— Валяй пей, мадьярское отродье, не стесняйся! —
уговаривал его Швейк. — Нашего брата вы небось так бы не угощали!
Сидевший за соседним столом солдат рассказал, что, когда их
Двадцать восьмой полк проездом на фронт вступил в Сегедин, мадьяры на улицах,
насмехаясь над ними, поднимали руки вверх.
Это была святая правда. Но солдат, по-видимому, был оскорблён.
Позднее это у солдат-чехов стало явлением обыкновенным; да и сами мадьяры
впоследствии, когда им уже перестала нравиться резня в интересах венгерского
короля, поступали так же.
Затем солдат пересел к Швейку и рассказал, что в Сегедине
они всыпали венграм по первое число и повыкидывали их из нескольких трактиров.
При этом он признал, что венгры умеют драться и даже сам он получил такой удар
ножом в спину, что его пришлось отправить в тыл лечиться.
Теперь он возвращается в свою часть, и батальонный командир,
наверно, посадит его за то, что он не успел подобающим образом отплатить
мадьяру за удар ножом, чтобы и тому кое-что осталось «на память», — этим
он поддержал бы честь своего полка.
— Ihre Dokumenten,
[56]
фаши
документ? — обратился к Швейку начальник патруля, фельдфебель,
сопровождаемый четырьмя солдатами со штыками.
