— Эй ты, из Девяносто первого, если хочешь, идём с
нами, — предложили они Швейку. — На… ты на своего обер-лейтенанта.
— Нет, это так просто не делается, — ответил Швейк
и зарылся глубоко в солому.
Когда он проснулся, никого уже не было. Кто-то (очевидно,
артиллерист) положил к ногам Швейка краюху хлеба на дорогу.
Швейк пошёл лесами. Недалеко от Штекна он повстречался со
старым бродягой, который приветствовал его как старого приятеля глотком водки.
— В этой одёже не ходи. Как бы тебя твоя обмундировка
не подвела, — поучал бродяга Швейка. — Нынче повсюду полно жандармов,
и побираться в таком виде не годится. Нас теперь жандармы не ловят, теперь
взялись за вашего брата. Вас только и ищут, — повторил он с такой
уверенностью, что Швейк решил лучше не заикаться о Девяносто первом полке.
Пусть принимает его за кого хочет. Зачем разрушать иллюзию славному старику?
— Куда теперь метишь? — спросил бродяга немного
погодя, когда оба закурили трубки и, не торопясь, огибали деревню.
— В Будейовицы.
— Царица небесная! — испугался нищий. — Да
тебя там в один момент сгребут. И дыхнуть не успеешь. Штатскую одёжу тебе надо,
да порванее. Придётся тебе сделаться хромым… Ну да не бойся: пойдём через
Страконице, Волынь и Дуб, и никакой чёрт нам не помешает раздобыть штатскую
одежонку. В Страконицах много ещё честных дураков, которые, случается, не
запирают на ночь дверей, а днём там вообще никто не запирает. Пойдёшь к мужичку
поболтать — вот тебе и штатская одёжа. Да много ли тебе нужно? Сапоги есть…
Так, что-нибудь только на себя накинуть. Шинель старая?
— Старая.
— Ну, её можно оставить. В деревнях ходят в шинелях.
Нужно ещё штаны да пиджачишко. Когда раздобудем штатскую одёжу, твои штаны и
гимнастёрку можно будет продать еврею Герману в Воднянах. Он скупает казённые
вещи, а потом продаёт их по деревням… Сегодня пойдём в Страконице. Отсюда часа
четыре ходу до старой шварценбергской овчарни, — развивал он свой
план. — Там у меня пастух знакомый — старик один. Переночуем у него, а
утром тронемся в Страконице и свистнем где-нибудь штатское.
В овчарне Швейк познакомился с симпатичным старичком,
который помнил ещё рассказы своего деда о французских походах. Пастух был на
двадцать лет старше старого бродяги и поэтому называл его, как и Швейка,
«паренёк».
— Так-то, ребята, — стал рассказывать дед, когда
все уселись вокруг печки, в которой варилась картошка в мундире. — В те
поры дед мой, как вот твой солдат, тоже дезертировал. Но в Воднянах его поймали
да так высекли, что с задницы только клочья летели. Ему ещё повезло. А вот сын
Яреша, дед старого Яреша, сторожа рыбного садка из Ражиц, что около Противина,
был расстрелян в Писеке за побег, а перед расстрелом прогнали его сквозь строй
и вкатили шестьсот ударов палками, так что смерть была ему только облегчением и
искуплением. А ты когда удрал? — обратился он со слезами на глазах к
Швейку.
— После мобилизации, когда нас отвели в казармы, —
ответил Швейк, поняв, что честь мундира перед старым пастухом ронять нельзя.
— Перелез через стену, что ли? — с любопытством
спросил пастух, очевидно вспоминая рассказ своего деда, как тог лазил через
казарменные стены.
— Иначе нельзя было, дедушка.
— Стража была сильная? И стреляла небось?
— Стреляла, дедушка.
— А куда теперь направляешься?
— Вот с ума спятил! Тянет его в Будейовицы, и всё
тут, — ответил за Швейка бродяга. — Ясно, человек молодой, без ума,
без разума, так и лезет на рожон. Придётся мне его взять в учение. Свистнем
какую ни на есть одежонку, а там всё пойдёт как по маслу! До весны как-нибудь
прошатаемся, а весной наймёмся к крестьянам работать. В этом году люди нужны
будут. Голод. Говорят, всех бродяг сгонят на полевые работы. Я думаю, лучше
пойти добровольно. Людей, говорят, теперь мало будет. Перебьют всех.
— Думаешь, в этом году не кончится? — спросил
пастух. — Твоя правда, парень. Долгие войны уже бывали. Наполеоновская,
потом, как нам рассказывали, шведские войны, семилетние войны. И люди сами эти
войны заслужили. И поделом: господь бог не мог больше видеть того, как все
возгордились. Уж баранина стала им не по вкусу, уж и её, вишь ли, не хотели
жрать! Прежде ко мне чуть ли не толпами ходили, чтобы я им из-под полы продал
барашка, а последние годы подавай им только свинину да птицу, да всё на масле
да на сале. Вот бог-то и прогневался на гордыню ихнюю непомерную. А вот когда
опять будуть варить лебеду, как в наполеоновскую войну, они придут в разум. А
наши бары — так те прямо с жиру бесятся. Старый князь Шварценберг ездил только
в шарабане, а молодой князь, сопляк, всё кругом своим автомобилем провонял.
Погоди, господь бог ужо намажет тебе харю бензином.
В горшке с картошкой булькала вода. Старый пастух, помолчав,
пророчески изрёк:
— А войну эту не выиграет наш государь император. Какой
у народа может быть военный дух, когда государь не короновался, как говорит
учитель из Стракониц. Пусть теперь втирает очки кому хочет. Уж если ты, старая
каналья, обещал короноваться, то держи слово!
— Может быть, он это теперь как-нибудь
обстряпает? — заметил бродяга.
— Теперь, паренёк, всем и каждому на это
начхать, — разгорячился пастух, — посмотри на мужиков, когда сойдутся
внизу, в Скочицах. У любого кто-нибудь да на войне. Ты бы послушал, как они
говорят! После войны, дескать, наступит свобода, не будет ни императорских
дворов, ни самих императоров, и у князей отберут имения. Тамошнего Коржинку за
такие речи уже сгребли жандармы: не подстрекай, дескать. Да что там! Нынче
жандармы что хотят, то и делают.
— Да и раньше так было, — сказал бродяга. —
Помню, в Кладно служил жандармский ротмистр Роттер. Загорелось ему разводить
этих, как их там, полицейских собак, волчьей породы, которые всё вам могут
выследить, когда их обучат. И развёл он этих самых собачьих воспитанников полну
задницу. Специально для собак выстроил домик; жили они там, что графские дети.
Да, и придумал ротмистр обучать их на нас, бедных странниках. Ну, дал приказ по
всей Кладненской округе, чтобы жандармы сгоняли бродяг и отправляли их прямо к
нему. Узнав об этом, пустился я из Лан наутёк, забираю поглубже лесом, да куда
там! До рощи, куда метил, не дошёл, как уж меня сграбастали и повели к
господину ротмистру. Родненькие мои! Вы себе представить не можете, что я
вытерпел с этими собаками! Сначала дали меня этим собакам обнюхать, потом
велели мне влезть по лесенке и, когда я уже был почти наверху, пустили следом
одну зверюгу, а она — бестия! — доставила меня с лестницы наземь, а потом
влезла на меня и начала рычать и скалить зубы над самым моим носом. Потом эту
гадину отвели, а мне сказали, чтобы я спрятался, куда хочу. Направился я к долине
Качака в лес и спрятался в овраге. И полчаса не прошло, как прибежали два
волкодава и повалили меня на землю, а пока один держал меня за горло, другой
побежал в Кладно. Через час пришёл сам пан ротмистр с жандармами, отозвал
собаку, а мне дал пятёрку и позволил целых два дня собирать милостыню в
Кладненской округе. Чёрта с два! Я пустился прямо к Бероунковскому району,
словно у меня под ногами горело, и больше в Кладно ни ногой. Вся наша братва
этих мест избегала, потому что ротмистр над всеми производил свои опыты…
Чертовски любил он этих собак! По жандармским отделениям рассказывали, что если
ротмистр делает ревизию и увидит где волкодава, — то уж не инспектирует, а
на радостях весь день хлещет с вахмистром водку.
