— Наверно, я сделал круг.
Вахмистр и все жандармы обменялись многозначительными
взглядами.
— Это кружение наводит на мысль, что вы просто рыщете
по нашей округе. Как долго пробыли вы на вокзале в Таборе?
— До отхода последнего поезда на Будейовицы.
— А что вы там делали?
— Разговаривал с солдатами.
Вахмистр снова бросил весьма многозначительный взгляд на
окружающих.
— А о чём вы с ними разговаривали? О чём их спрашивали?
Так, к примеру…
— Спрашивал, какого полка и куда едут.
— Отлично. А не спрашивали вы, сколько, например,
штыков в полку и как он подразделяется?
— Об этом я не спрашивал. Сам давно наизусть знаю.
— Значит, вы в совершенстве информированы о внутреннем
строении наших войск?
— Конечно, господин вахмистр.
Тут вахмистр пустил в ход последний козырь, с победоносным
видом оглядываясь на своих жандармов.
— Вы говорите по-русски?
— Не говорю.
Вахмистр кивнул головой ефрейтору, и, когда оба вышли в
соседнюю комнату, он, возбуждённый сознанием своей победы, уверенно
провозгласил, потирая руки:
— Ну, слышали? Он не говорит по-русски! Парень, видно,
прошёл огонь и воду и медные трубы. Во всём сознался, но самое важное отрицает.
Завтра же отправим его в окружное, в Писек. Криминалистика — это искусство быть
хитрым и вместе с тем ласковым. Видали, как я его утопил в потоке вопросов? И
кто бы мог подумать! На вид дурак дураком. С такими-то типами и нужна тонкая
работа. Пусть посидит пока что, а я пойду составлю протокол.
И с приятной усмешкой на устах жандармский вахмистр до
самого вечера строчил протокол, в каждой фразе которого красовалось словечко
«spionageverdachtig».
[62]
Чем дальше жандармский вахмистр Фландерка писал протокол,
тем яснее становилась для него ситуация. Кончив протокол, написанный на
странном канцелярском немецком языке, словами: «So melde ich gehorsarn wird den
feindlichen Offizier heutigen Tages, nach Bezirksgendarmeriekommando Pisek,
uberliefert»
[63]
— он улыбнулся своему произведению и вызвал
жандарма-ефрейтора.
— Вы дали этому неприятельскому офицеру поесть?
— Согласно вашему приказанию, господин вахмистр,
питанием мы обеспечиваем только тех, кто был приведён и допрошен до двенадцати
часов дня.
— Но в данном случае мы имеем дело с редким
исключением, — веско сказал вахмистр. — Это старший офицер, вероятно,
штабной. Сами понимаете, что русские не пошлют сюда для шпионажа какого-то
ефрейтора. Отправьте кого-нибудь в трактир «У кота» за обедом для него. А если
обедов уже нет, пусть что-нибудь сварят. Потом пусть приготовят чай с ромом и
всё пошлют сюда. И не говорить, для кого. Вообще никому не заикаться, кого мы
задержали. Это военная тайна. А что он теперь делает?
— Просил табаку, сидит в дежурной. Притворяется
совершенно спокойным, словно дома. У вас, говорит, очень тепло. А печка у вас
не дымит? Мне, говорит, здесь у вас очень нравится. Если печка будет дымить, то
вы, говорит, позовите трубочиста прочистить трубу. Но пусть, говорит, он
прочистит её под вечер, — упаси бог, если солнышко стоит над трубой.
— Тонкая штучка! — в полном восторге воскликнул
вахмистр. — Делает вид, будто его это и не касается. А ведь знает, что его
расстреляют. Такого человека нужно уважать, хоть он и враг. Ведь человек идёт
на верную смерть. Не знаю, смог бы кто-нибудь из нас держаться так же? Небось
каждый на его месте дрогнул бы и поддался слабости. А он сидит себе спокойно:
«У вас тут тепло, и печка не дымит…» Вот это, господин ефрейтор, характер!
Такой человек должен обладать стальными нервами, быть полным энтузиазма, самоотверженности
и твёрдости. Если бы у нас в Австрии все были такими энтузиастами!.. Но не
будем об этом говорить. И у нас есть энтузиасты. Вы читали в «Национальной
политике» о поручике артиллерии Бергере, который влез на высокую ель и устроил
там наблюдательный пункт? Наши отступили, и он уже не мог слезть, потому что
иначе попал бы в плен, вот и стал ждать, когда наши опять отгонят неприятеля, и
ждал целых две недели, пока не дождался. Целых две недели сидел на дереве и,
чтобы не умереть с голоду, питался ветками и хвоей, всю верхушку у ели
обглодал. Когда пришли наши, он был так слаб, что не мог удержаться на дереве,
упал и разбился насмерть. Посмертно награждён золотой медалью «За
храбрость». — И вахмистр с серьёзным видом прибавил: — Да, это я понимаю!
Вот это, господин ефрейтор, самопожертвование, вот это геройство! Ну,
заговорились мы тут с вами, бегите закажите ему обед, а его самого пока пошлите
ко мне.
Ефрейтор привёл Швейка, и вахмистр, по-приятельски кивнув
ему на стул, начал с вопроса, есть ли у него родители.
— Нету.
«Тем лучше, — подумал вахмистр, — по крайней мере
некому будет беднягу оплакивать». Он посмотрел на добродушную швейковскую
физиономию и вдруг под наплывом тёплых чувств похлопал его по плечу, наклонился
поближе и спросил отеческим тоном:
— Ну, а как вам нравится у нас в Чехии?
— Мне в Чехии всюду нравится, — ответил
Швейк, — мне всюду попадались славные люди.
Вахмистр кивал головой в знак согласия.
— Народ у нас хороший, симпатичный. Какая-нибудь там
драка или воровство в счёт не идут. Я здесь уже пятнадцать лет, и по моему
расчёту тут приходится по три четверти убийства на год.
— Что же, не совсем убивают? Не приканчивают? —
спросил Швейк.
— Нет, не то. За пятнадцать лет мы расследовали всего
одиннадцать убийств: пять с целью грабежа, а остальные шесть просто так…
ерунда.
Вахмистр помолчал, а затем опять перешёл к своей системе
допроса.
— А что вы намерены были делать в Будейовицах?
— Приступить к исполнению своих обязанностей в
Девяносто первом полку.
Вахмистр отослал Швейка назад в дежурную, а сам, чтобы не
забыть, приписал к своему рапорту в Писецкое окружное жандармское управление:
«Владеет чешским языком в совершенстве. Намеревался в Будейовицах проникнуть в
Девяносто первый пехотный полк».
Он радостно потёр руки. Вахмистр был доволен этим богатым
материалом и вообще результатами, какие давал его метод ведения следствия. Он
вспомнил своего предшественника, вахмистра Бюргера, который даже не
разговаривал с задержанным, ни о чём его не спрашивал, а немедленно отправлял в
окружной суд с кратким рапортом: «Согласно донесению жандармского
унтер-офицера, такой-то арестован за бродяжничество и нищенство». И это
называется допрос?
