Ястребиные очи жандармского вахмистра впились в дверь;
вахмистр обдумывал, в какую ногу ему стрелять, если Швейк предпримет попытку к
бегству.
Но дверь тихонько отворилась, и из уборной вышел
удовлетворённый Швейк. Он осведомился у вахмистра:
— Не слишком ли долго я там пробыл? Не задержал ли я
вас?
— О, нисколько, нисколько, — ответил вахмистр и
подумал: «Как они всё-таки деликатны, вежливы. Знает ведь, что его ждёт, но
остаётся любезным. Надо отдать справедливость — вежлив до последней минуты. Кто
из наших мог бы так себя держать?!»
Вахмистр остался в караульном помещении и сел рядом со
Швейком на пустой постели жандарма Рампы, который стоял в наряде и должен был
до утра обходить окрестные сёла. В настоящее время он уже сидел в Противине, в
трактире «У вороного коня» и играл с сапожником в «марьяж», в перерывах
доказывая, что Австрия должна победить.
Вахмистр закурил, дал набить трубку и Швейку, ефрейтор
подкинул дров в печку, и жандармское отделение превратилось в самый уютный
уголок на земном шаре, в тёплое гнёздышко. Спустились зимние сумерки. Наступила
ночь, время дружных задушевных бесед.
Все молчали. Вахмистр долго что-то обдумывал и наконец
обратился к помощнику:
— По-моему, вешать шпионов неправильно. Человек,
который жертвует собой во имя долга, за свою, так сказать, родину, заслуживает
почётной смерти от пули. Как по-вашему, господин ефрейтор?
— Конечно, лучше расстрелять его, а не вешать, —
согласился ефрейтор. — Послали бы, скажем, нас и сказали бы: «Вы должны
выяснить, сколько у русских пулемётов в их пулемётном отделении». Что же, мы
переоделись бы и пошли. И за это меня вешать, как бандита?
Ефрейтор так разошёлся, что встал и провозгласил:
— Я требую, чтобы меня расстреляли и похоронили с
воинскими почестями!
— Вот тут-то и заковыка, — сказал Швейк. —
Если парень не дурак — попробуй-ка уличи его. Никогда ничего не докажут.
— Нет, докажут! — загорячился вахмистр. —
Ведь они тоже не дураки, и у них есть своя особая система. Вы сами в этом
убедитесь. Убедитесь, — повторил он уже более спокойно, сопровождая свои
слова приветливой улыбкой. — Сколько ни вертись — у нас никакие увёртки не
помогут. Верно я говорю, господин ефрейтор?
Ефрейтор кивнул головой в знак согласия и сказал, что есть
некоторые, у которых дело уже давным-давно проиграно и они могут прикидываться
вполне спокойными, сколько им влезет, но это им не поможет: чем спокойнее
человек выглядит, тем больше это его выдаёт.
— У вас моя школа, ефрейтор! — с гордостью
провозгласил вахмистр. — Спокойствие — мыльный пузырь, но деланное
спокойствие — это corpus delicti.
[67]
— И, прервав
изложение своей теории, он обратился к ефрейтору: — Что бы такое придумать на
ужин?
— А в трактир вы нынче не пойдёте, господин вахмистр?
Тут перед вахмистром встала во весь рост новая сложная
проблема, требующая немедленного разрешения.
Что, если арестованный, воспользовавшись его ночным
отсутствием, сбежит? Ефрейтор, правда, человек надёжный и осторожный, но
однажды у него сбежали двое бродяг. (Фактически дело обстояло так: ефрейтору не
хотелось тащиться с ними до Писека по морозу, и он отпустил их в поле около
Ражиц, для проформы выпалив разок в воздух из винтовки.)
— Пошлём нашу бабку за ужином. А пиво она нам будет
таскать в жбане, — разрешил наконец вахмистр эту сложную проблему. —
Пусть бабка побегает — разомнёт кости.
И бабка Пейзлерка, которая им прислуживала, действительно
порядочно набегалась за этот вечер. После ужина сообщение на линии жандармское
отделение — трактир «У кота» не прерывалось. Бесчисленные следы больших тяжёлых
сапог бабки свидетельствовали о том, что вахмистр решил в полной мере
вознаградить себя за отсутствие в трактире «У кота».
Когда же — в несчётный раз — бабка Пейзлерка появилась в
трактире и передала, что господин вахмистр кланяется и просит прислать ему
бутылку контушовки, терпение любопытного трактирщика лопнуло.
— Кто там у них?
— Да подозрительный какой-то, — ответила на его
вопрос бабка. — Я сейчас оттуда — сидят с ним оба в обнимку, а господин
вахмистр гладит его по голове и приговаривает: «Золотце ты моё, головушка ты
моя славянская, шпиончик ты мой ненаглядный!..»
Глубокой ночью жандармское отделение являло собой такую
картину: ефрейтор спал, громко храпя; он растянулся поперёк постели, как был —
в полной форме; напротив сидел вахмистр с остатками контушовки на дне бутылки и
обнимал Швейка за шею, слёзы текли по его загорелому лицу, усы слиплись от
контушовки. Он бормотал:
— Ну, признайся — в России такой хорошей контушовки не
найти. Скажи, чтобы я мог спокойно заснуть. Признайся, будь мужчиной!
— Не найти.
Вахмистр навалился на Швейка:
— Утешил ты меня, признался. Так-то вот нужно
признаваться на допросе. Уж если виновен, зачем отрицать?
Он поднялся и, качаясь из стороны в сторону, с пустой
бутылкой в руке направился в свою комнату, бормоча:
— Если б-бы я сразу не поп-пал на п-правильный п-путь,
могло бы совсем другое п-получиться.
Прежде чем свалиться в мундире на постель, он вытащил из
письменного стола свой рапорт и попытался дополнить его следующим материалом:
«Ich muss noch dazu beizufugen, das die russische Kontuszowka
[68]
на основании § 56…»
Он сделал кляксу, слизнул её языком и, глупо улыбаясь,
свалился на постель и заснул мёртвым сном.
К утру жандармский ефрейтор, спавший на кровати у
противоположной стены, поднял такой храп с присвистом, что Швейк проснулся. Он
встал, хорошенько потряс ефрейтора и улёгся опять. Пропели петухи, а когда
взошло солнце, бабка Пейзлерка, выспавшись после ночной беготни, пришла
растопить печку. Двери она нашла открытыми, все спали глубоким сном.
Керосиновая лампа в караульном помещении ещё коптила. Бабка подняла тревогу и
стащила ефрейтора и Швейка с кроватей. Ефрейтору она сказала:
— Хоть бы постыдились спать одетым, нешто вы
скотина. — А Швейку сделала замечание, чтобы он застёгивал штаны, когда
перед ним женщина.
Наконец она заставила заспанного ефрейтора пойти разбудить
вахмистра и сказать ему, что не дело дрыхнуть так долго.
— Ну и в компанию вы попали; — ворчала бабка,
обращаясь к Швейку, пока ефрейтор будил вахмистра. — Пропойцы один хуже
другого. Самих себя готовы пропить. Мне уже третий год должны за услуги, а
стоит только заикнуться, вахмистр грозит: «Молчите, бабушка, а не то велю вас
посадить. Нам доподлинно известно, что ваш сын — браконьер и господские дрова
ворует». Вот и маюсь с ними уже четвёртый год. — Бабка глубоко вздохнула и
продолжала ворчать: — Вахмистра берегитесь пуще всего. Лиса и гадина, каких
мало. Так и ищет, кого бы сцапать и посадить.
