Вахмистра еле разбудили. Ефрейтору стоило немалого труда
убедить его, что уже утро.
Наконец он продрал глаза, стал их тереть кулаком и с трудом
начал воскрешать в памяти вчерашний вечер. Вдруг ему пришла на ум ужасная
мысль, и он испуганно спросил, мутным взглядом смотря на ефрейтора:
— Сбежал?!
— Боже сохрани, парень честный.
Ефрейтор зашагал по комнате, выглянул в окно, вернулся,
оторвал кусок от лежавшей на столе газеты и скатал из него шарик. Было видно,
что он хочет что-то сказать.
Вахмистр неуверенно взглянул на него и наконец, точно желая
уяснить, что тот о нём думает, сказал:
— Ладно уж, я вам помогу, господин ефрейтор; вчера
небось я опять здорово набуянил?
Ефрейтор укоризненно посмотрел на своего начальника:
— Если бы вы только знали, господин вахмистр, что за
речи вы вчера вели! Чего-чего вы только ему не наговорили! — И, наклонясь
к самому уху вахмистра, зашептал: — Что все мы — чехи и русские — одной
славянской крови, что Николай Николаевич на будущей неделе будет в Пршерове,
что Австрии не удержаться, и советовали ему при дальнейшем расследовании всё отрицать
и плести с пятое на десятое, чтобы он тянул до тех пор, пока его не выручат
казаки. Ещё вы сказали, что очень скоро всё лопнет, повторятся гуситские войны,
крестьяне пойдут с цепами на Вену, из государя императора песок сыплется, и он
скоро ноги протянет, а император Вильгельм — зверь. Потом вы ему обещали
посылать в тюрьму деньги, чтобы подкормиться, и много ещё такого.
Ефрейтор отошёл от вахмистра.
— Я всё это отлично помню, — прибавил он, —
потому что спервоначалу я клюкнул совсем немного, а потом уж, верно, нализался
и дальше не помню ничего.
Вахмистр поглядел на ефрейтора.
— А я помню, — сказал он, — как вы говорили,
??то мы против русских — сопляки, и даже при бабке орали: «Да здравствует
Россия!»
Ефрейтор нервно зашагал по комнате.
— Вы орали всё это, словно вас режут, — сказал
вахмистр. — А потом повалились поперёк кровати и захрапели.
Ефрейтор остановился у окна и, барабаня пальцем по стеклу,
заявил:
— Да и вы тоже, господин вахмистр, при бабке язык за
зубами не держали. Вы ей, помню, сказали: «Бабушка, зарубите себе на носу:
любой император или король заботится только о своём кармане, потому и война
идёт. То же самое и эта развалина, „старик Прогулкин“, которого нельзя
выпустить из сортира без того, чтобы он не загадил весь Шенбрунн».
— Я это говорил?!
— Да, господин вахмистр, именно это вы говорили, перед
тем как идти на двор блевать, а ещё кричали: «Бабушка, суньте мне палец в
глотку!»
— А вы тоже прекрасно выразились, — прервал его
вахмистр. — Где вы только подцепили эту глупость, что Николай Николаевич
будет чешским королём?
— Этого я что-то-не помню, — нерешительно
отозвался ефрейтор.
— Ещё бы вы помнили! Пьян был в стельку, и глаза словно
у поросёнка, а когда вам понадобилось «на двор», вы, вместо того чтобы выйти в
дверь, полезли на печку.
Оба замолкли, пока наконец продолжительное молчание не
нарушил вахмистр:
— Я всегда вам говорил, что алкоголь — погибель. Пить
не умеете, а пьёте. Что, если бы он у нас сбежал?. Чем бы мы с вами
оправдались? Ах ты господи, как башка трещит! Говорю вам, господин
ефрейтор, — продолжал вахмистр, — именно потому, что он не сбежал,
мне совершенно ясно, что это за тонкая и опасная штучка. Когда его там станут
допрашивать, он заявит, что двери у нас были не заперты всю ночь, что мы были
пьяны и он мог бы тысячу раз убежать, если б чувствовал себя виновным. Счастье
ещё, что такому человеку не поверят, и если мы под присягой скажем, что это
выдумка и наглая ложь, те ему сам бог не поможет, а ещё пришьют лишний параграф
— и всё. В его положении лишний параграф никакой роли не играет… Ох, хоть бы
голова так не болела!
Наступила тишина. Через минуту вахмистр приказал позвать
бабку.
— Послушайте, бабушка, — сказал вахмистр
Пейзлерке, строго глядя ей в лицо. — Раздобудьте-ка где-нибудь распятие на
подставке и принесите сюда. — И на вопросительный взгляд бабки крикнул: —
Живо! Чтобы через минуту было здесь!
Затем вахмистр вынул из стола две свечки со следами сургуча,
оставшимися после запечатывания официальных бумаг, и, когда бабка приковыляла с
распятием, поставил крест на край стола между двумя свечками, зажёг свечки и
торжественно произнёс:
— Сядьте, бабушка.
Бабка Пейзлерка, остолбенев от удивления, опустилась на
диван и испуганно посмотрела на вахмистра, свечи и распятие. Бабку охватил страх,
и было видно, как дрожат у неё ноги и сложенные на коленях руки.
Вахмистр прошёлся раза два мимо неё, потом остановился и
торжественно изрёк:
— Вчера вечером вы были свидетельницей великого
события, бабушка. Возможно, что ваш глупый ум этого не понимает. Солдат тот —
разведчик, шпион, бабушка!
— Иисус Мария! — воскликнула Пейзлерка. —
Пресвятая богородица! Мария Скочицкая!
— Тихо! Так вот: для того чтобы выведать от него
кое-какие вещи, пришлось вести всяческие, быть может странные, разговоры,
которые вы вчера слышали. Небось слышали вы, какие странные разговоры мы вели?
— Слышала, — дрожащим голосом пролепетала бабка.
— Эти речи, бабушка, мы вели только к тому, чтобы он
нам доверился и признался. И нам это удалось. Мы вытянули из него всё. Сцапали
голубчика.
Вахмистр прервал свою речь, чтобы поправить фитили на
свечках, и продолжал торжественным тоном, строго глядя на бабку Пейзлерку:
— Вы, бабушка, присутствовали при сём, таким образом,
посвящены в эту тайну. Эта тайна государственная, вы о ней и заикнуться никому
не смеете. Даже на смертном одре не должны об этом говорить, иначе вас нельзя
будет на кладбище похоронить.
— Иисус Мария, Иосиф! — заголосила
Пейзлерка. — Занесла меня сюда нелёгкая!
— Не реветь! Встаньте, подойдите к святому распятию,
сложите два пальца и подымите руку. Будете сей час присягать мне. Повторяйте за
мной…
Бабка Пейзлерка заковыляла к столу, причитая:
— Пресвятая богородица! Мария Скочицкая! И за чем
только я этот порог переступила!
С креста глядело на неё измученное лицо Христа, свечки
коптили, а бабке всё это казалось страшным и неземным. Она совсем растерялась,
коленки у неё дрожали, руки тряслись. Она подняла руку со сложенными пальцами,
и жандармский вахмистр торжественно, с выражением, произнёс слова присяги,
которые бабка повторяла за ним.
