— Клянусь богу всемогущему и вам, господин вахмистр,
что ничего о том, что здесь видела и слышала, никому до смерти своей не скажу
ни слова, даже если меня будут спрашивать. Да поможет мне в этом господь бог!
— Теперь поцелуйте крест, — приказал вахмистр
после того, как бабка Пейзлерка, громко всхлипывая, повторила присягу и набожно
перекрестилась. — Так, а теперь отнесите распятие туда, где его взяли, и
скажите там, что оно понадобилось мне для допроса.
Ошеломлённая Пейзлерка на цыпочках вышла с распятием из
комнаты, и через окно видно было, как она шла по дороге, поминутно оглядываясь
на жандармское отделение, будто желая убедиться, что это был не сон и она
действительно только что пережила одну из самых страшных минут в своей жизни.
Вахмистр между тем переписывал свой рапорт, который он ночью
дополнил кляксами, размазав их по тексту, словно мармелад.
Он всё переделал заново и вспомнил, что позабыл допросить
Швейка ещё об одной вещи. Он велел привести Швейка и спросил его:
— Умеете фотографировать?
— Умею.
— А почему не носите с собой аппарата?
— Потому что его у меня нет, — чистосердечно
признался Швейк.
— А если бы аппарат у вас был, вы бы
фотографировали? — спросил вахмистр.
— Если бы да кабы, то во рту росли бобы, —
простодушно ответил Швейк, встречая спокойным взглядом испытующий взгляд
вахмистра.
У вахмистра в этот момент опять так разболелась голова, что
он не мог придумать другого вопроса, кроме как:
— Трудно ли фотографировать вокзалы?
— Легче, чем что другое, — ответил Швейк. —
Во-первых, вокзал не двигается, а стоит на одном месте, а во-вторых, ему не
нужно говорить: «Сделайте приятную улыбку».
Теперь вахмистр мог дополнить свой рапорт. «Zu dem Bericht
№ 2172 melde ich…»
[69]
В этом дополнении вахмистр дал волю
своему вдохновению:
«При перекрёстном допросе арестованный, между прочим,
показал, что умеет фотографировать и охотнее всего делает снимки вокзалов. Хотя
при обыске фотографического аппарата у него не было обнаружено, но имеется
подозрение, что таковой у него где-нибудь спрятан и не носит он его с собой,
чтоб не возбуждать подозрений; это подтверждается и его собственным признанием
о том, что он делал бы снимки, если б имел при себе аппарат…»
С похмелья вахмистр в своём донесении о фотографировании всё
больше и больше запутывался. Он писал:
«Из показаний арестованного совершенно ясно вытекает, что
только неимение при себе аппарата помешало ему сфотографировать железнодорожные
строения и вообще места, имеющие стратегическое значение. Не подлежит сомнению,
что свои намерения он привёл бы в исполнение, если б вышеупомянутый
фотографический аппарат, который он спрятал, был у него под рукой. Только
благодаря тому обстоятельству, что аппарата при нём не оказалось, никаких
снимков обнаружено у него не было».
Вахмистр был очень доволен своим произведением и с гордостью
прочёл его ефрейтору.
— Недурно получилось, — сказал он. — Видите,
вот как составляются доклады. Здесь всё должно быть. Следствие, милейший, не
такая уж простая штука, и главное — умело изложить всё в докладе, чтобы в
высшей инстанции только рот разинули. Приведите-ка его ко мне. Пора с этим
делом покончить.
— Итак, господин ефрейтор отведёт вас в окружное
жандармское управление в Писек, — важно сказал вахмистр Швейку. —
Согласно предписанию, полагается отправить вас в ручных кандалах, но, ввиду
того что вы, по моему мнению, человек порядочный, кандалов мы на вас не наденем.
Я уверен, что и по дороге вы не предпримете попытки к бегству. — Вахмистр,
видно, тронутый добродушием, написанным на швейковской физиономии, прибавил: —
И не поминайте меня лихом. Отведите его, господин ефрейтор, вот вам моё
донесение.
— Счастливо оставаться, — мягко сказал
Швейк. — Спасибо вам, господин вахмистр, за всё, что вы для меня сделали.
При случае черкну вам письмецо. Если попаду в ваши края, обязательно зайду к
вам в гости.
Швейк с ефрейтором вышли на шоссе, и каждый встречный, видя,
как они увлечены дружеской беседой, решил бы, что это старые знакомые, которых
свёл случай, и теперь они вместе идут в город, скажем, в костёл.
— Никогда не думал, — говорил Швейк, — что
дорога в Будейовицы окажется такой трудной. Это напоминает мне случай с
мясником Хаурой из Кобылис. Очутился он раз у памятника Палацкому на Морани и
ходил вокруг него до самого утра, думая, что идёт вдоль стены, а стене этой ни
конца ни краю. Он пришёл в отчаянье. К утру он совершенно выбился из сил и
закричал «караул!», а когда прибежали полицейские, он их спросил, как ему
пройти домой в Кобылисы, потому что, говорит, иду я вдоль какой-то стены уже
пять часов, а ей конца не видать. Полицейские его забрали, а он там в участке
всё расколотил.
Ефрейтор не сказал ни слова и подумал: «На кой ты мне всё
это рассказываешь? Опять начал заправлять арапа насчёт Будейовиц». Они
проходили мимо пруда, и Швейк поинтересовался, много ли в их районе рыболовов,
которые без разрешения ловят рыбу.
— Здесь одни браконьеры, — ответил
ефрейтор. — Прежнего вахмистра утопить хотели. Сторож у пруда стреляет им
в задницу нарезанной щетиной, но ничего не помогает — у них в штанах жесть.
И ефрейтор слегка коснулся темы о прогрессе, о том, до чего
люди дошли и как один другого обставляет, и затем развил новую теорию о том,
что война — великое благо для всего человечества, потому что заодно с
порядочными людьми перестреляют многих негодяев и мошенников.
— И так на свете слишком много народу, — произнёс
он глубокомысленно. — Всем стало тесно, людей развелось до чёрта!
Они подходили к постоялому двору.
— Сегодня чертовски метёт, — сказал
ефрейтор. — Я думаю, не мешало бы пропустить по рюмочке. Не говорите там
никому, что я вас веду в Писек. Это государственная тайна.
Перед глазами ефрейтора запрыгала инструкция из центра о
подозрительных лицах и об обязанностях каждого жандармского отделения
«изолировать этих лиц от местного населения и строго следить, чтобы отправка их
в следующую инстанцию не давала повода к распространению излишних толков и
пересудов среди населения».
— Не вздумайте проговориться, что вы за птица, —
сказал он. — Никому нет дела до того, что вы натворили. Не давайте повода
для паники. Паника в военное время — ужасная вещь. Кто-нибудь сболтнёт — и пойдёт
по всей округе! Понимаете?.
— Я панику устраивать не буду, — сказал Швейк и
действительно держал себя соответственно с этим заявлением.
