— Слава богу, — подумал поручик вслух. —
Наконец то он там!
В тёмной тюрьме Мариинских казарм Швейка сердечно встретил
валявшийся на соломенном матраце толстый вольноопределяющийся. Он сидел там уже
второй день и ужасно скучал. На вопрос Швейка, за что он сидит,
вольноопределяющийся ответил, что за сущую ерунду. Ночью на площади под
галереей он в пьяном виде случайно съездил по шее одному артиллерийскому
поручику, собственно говоря, даже не съездил, а только сбил у него с головы
фуражку. Вышло это так: артиллерийский поручик стоял ночью под галереей и, по
всей видимости, охотился за проституткой. Вольноопределяющийся, к которому
поручик стоял спиной, принял его за своего знакомого, вольноопределяющегося
Франтишека Матерну.
— Точь-в-точь такой же заморыш, — рассказывал он
Швейку. — Ну, я это потихоньку подкрался сзади, сшиб с него фуражку и
говорю: «Здорово, Франта!» А этот идиотина как начал свистеть! Ну, патруль и
отвёл меня. Возможно, — предположил вольноопределяющийся, — ему при
этом раза два и попало по шее, но, по-моему, это дела не меняет, потому что тут
ошибка явная. Он сам признаёт, что я сказал: «Здорово, Франта!» — а его зовут
Антоном. Дело ясное, но мне может повредить то, что я сбежал из госпиталя, а
если вскроется дело с «книгой больных»…
— Когда меня призывали, — продолжал он, — я
заранее снял комнату здесь, в Будейовицах, и старался обзавестись ревматизмом.
Три раза подряд напивался, а потом шёл за город, ложился в канаву под дождём и
снимал сапоги. Но ничего не помогало. Потом я целую неделю зимой по ночам ходил
купаться в Мальше, но добился совсем другого: так, брат, закалился, что потом
целую ночь спал у себя во дворе на снегу и, когда меня утром будили домашние,
ноги у меня были тёплые, словно я лежал в тёплых туфлях. Хоть бы ангину
схватить! Нет, ни черта не получалось! Да что там: ерундовый триппер и то не
мог поймать! Каждый божий день я ходил в «Порт-Артур», кое-кто из моих коллег
уже успел подцепить там воспаление семенных желез, их оперировали, а у меня
иммунитет. Чертовски, брат, не везёт! Наконец познакомился я «У розы» с одним
инвалидом из Глубокой, и он мне сказал, чтобы я заглянул к нему в воскресенье в
гости на квартиру, и ручался, что на следующий же день ноги у меня будут, что
твои вёдра. У него были дома шприц и игла для подкожного впрыскивания. И
действительно, я из Глубокого еле-еле домой дошёл. Не подвёл, золотая душа!
Наконец-то я добился мышечного ревматизма. Моментально в госпиталь — и дело
было в шляпе! Потом счастье ещё раз улыбнулось мне: в Будейовицы, в госпиталь,
был переведён мой родственник, доктор Масак из Жижкова. Только ему я обязан,
что так долго продержался в госпитале. Я, пожалуй, дотянул бы там и до
освобождения от службы, да сам испортил себе всю музыку этим несчастным
«Krankenbuch`ом».
[75]
Штуку я придумал знаменитую: раздобыл
себе большую конторскую книгу, налепил на неё наклейку и вывел: «Krankenbuch
des 91, Reg.», рубрики и всё прочее, как полагается. В эту книгу я заносил
вымышленные имена, род болезни, температуру. Каждый день после обхода врача я
нахально выходил с книгой под мышкой в город. У ворот госпиталя всегда дежурили
ополченцы, так что и в этом отношении я был застрахован: покажу им книгу, а они
мне под козырёк. Обыкновенно я шёл к одному знакомому чиновнику из податного
управления, переодевался у него в штатское и отправлялся в пивную. Там, в своей
компании, мы вели различные предательские разговорчики. Скоро я так обнаглел,
что и переодеваться в штатское не стал, а ходил по городу и по трактирам в
полной форме. В госпиталь, на свою койку, я возвращался только под утро, а если
меня останавливал ночью патруль, я, бывало, покажу только «Krankenbuch»
Девяносто первого полка, больше меня ни о чём не спрашивают. У ворот госпиталя
опять, ни слова не говоря, показывал книгу и всегда благополучно добирался до
своей койки… Обнаглел, брат, я так, что мне казалось, никто ничего мне сделать
не может, пока не произошла роковая ошибка ночью, на площади, под арками. Эта
ошибка ясно мне доказала, что не все деревья, товарищ, растут до неба. Гордость
предшествует падению. Что слава? Дым. Даже Икар обжёг себе крылья. Человек-то
хочет быть гигантом, а на самом деле он дерьмо. Так-то, брат! В другой раз
будет мне наукой, чтобы не верил случайности, а бил самого себя по морде два
раза в день, утром и вечером, приговаривая: осторожность никогда не бывает
излишней, а излишество вредит. После вакханалий и оргий всегда приходит
моральное похмелье. Это, брат, закон природы. Подумать только, что я всё дело
себе испортил! Глядишь, я бы уже был feiddienstungfahig.
[76]
Такая протекция! Околачивался бы где-нибудь в канцелярии штаба по пополнению
воинских частей… Но моя собственная неосторожность подставила мне ножку.
Свою исповедь вольноопределяющийся закончил торжественно:
— И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины,
дорогой друг, но всё же — выше голову! Пусть не думают, что если меня пошлют на
фронт, то я сделаю хоть один выстрел. Regimentsraport!
[77]
Исключение из школы! Да здравствует его императорского и королевского
величества кретинизм! Буду я ещё корпеть в школе и сдавать экзамены! Кадет,
юнкер, подпоручик, поручик… Начхать мне на них! Offiziersschule! Behandlung
jener Schuler derselben, welche einen Jahrgang repetiren mussen!
[78]
Вся армия разбита параличом! На каком плече носят винтовку: на левом или на
правом? Сколько звёздочек у капрала? Evidenzhaltung Militarreservemanner!
Himmelherrgott,
[79]
курить нечего, братец! Хотите, я научу вас
плевать в потолок? Посмотрите, вот как это делается. Задумайте перед этим
что-нибудь, и ваше желание исполнится. Пиво любите? Могу рекомендовать вам отличную
воду, вон там, в кувшине. Если хотите вкусно поесть, рекомендую пойти в
«Мещанскую беседу». Кроме того, со скуки рекомендую вам заняться сочинением
стихов. Я уже создал здесь целую эпопею:
Профос дома? Крепко спит,
Пока враг не налетит.
Тут он встанет ото сна,
Мысль его, как день, ясна;
Против вражьей канонады
Он воздвигнет баррикады,
Пустит в ход скамейку, нару
И затянет, полон жару,
В честь австрийского двора:
«Мы врагу готовим кару,
Императору ура!»
— Видите, товарищ, — продолжал толстяк
вольноопределяющийся, — а вы говорите, что в народе уже нет прежнего
уважения к нашей обожаемой монархии. Арестант, которому и покурить-то нечего и
которого ожидает полковой рапорт, являет нам прекраснейший пример приверженности
к трону и сочиняет оды единой и неделимой родине, которую лупят и в хвост и в
гриву. Его лишили свободы, но с уст его льются слова безграничной преданности
императору. «Morituri te salutant, caesar!» — Идущие на смерть, тебя
приветствуют, цезарь. А профос — дрянь. Нечего сказать, хорош у нас слуга!
Позавчера я ему дал пять крон, чтобы он сбегал за сигаретами, а он, сукин сын,
сегодня утром мне заявляет, что здесь курить нельзя, ему, мол, из-за этого
будут неприятности. А эти пять крон, говорит, вернёт мне, когда будет получка.
Да, дружок, нынче никому нельзя верить. Лучшие принципы морали извращены.
Обворовать арестанта, а? И этот тип ещё распевает себе целый день: «Wo man
singt, da leg'dich sicher nieder, bose Leute haben keine Lider!»
[80]
Вот негодяй, хулиган, подлец, предатель!
