После этого вольноопределяющийся расспросил Швейка, в чём
тот провинился.
— Искал свой полк? — посочувствовал
вольноопределяющийся. — Недурное турне. Табор — Милевско — Кветов — Враж —
Мальчин — Чижова — Седлец — Гораждевице — Радомышль — Путим — Штекно —
Страконице — Волынь — Дуб — Водняны — Противин — Путим — Писек — Будейовицы…
Тернистый путь! И вы завтра на рапорт к полковнику? О милый брат! Мы свидимся
на месте казни. Завтра наш полковник Шрёдер опять получит большое удовольствие.
Вы себе даже представить не можете, как на него действуют полковые
происшествия. Носится по двору, как потерявший хозяина барбос, с высунутым, как
у дохлой кобылы, языком. А эти его речи, предупреждения! И плюётся при этом,
словно слюнявый верблюд. И речь его бесконечна, и вам кажется, что раньше, чем
он кончит, рухнут стены Мариинских казарм. Я-то его хорошо знаю, был у него с рапортом.
Я пришёл на призыв в высоких сапогах и с цилиндром на голове, а из-за того, что
портной не успел мне сшить военной формы, я и на учебный плац явился в таком же
виде. Встал на левый фланг и маршировал вместе со всеми. Полковник Шрёдер
подъехал на лошади ко мне, чуть меня не сшиб. «Was machen Sie hier, Sie
Zivilist?!»
[81]
— заорал он на меня так, что, должно быть, на
Шумаве было слышно. Я ему вполне корректно отвечаю, что я вольноопределяющийся
и пришёл на учение. Посмотрели бы вы на него! Ораторствовал целых полчаса и
потом только заметил, что я отдаю ему честь в цилиндре. Тут он завопил, что
завтра я должен явиться к нему на полковой рапорт, и поскакал бог знает куда,
словно дикий всадник, а потом прискакал галопом обратно, снова начал орать,
бесноваться и бить себя в грудь: меня велел немедленно убрать с плаца и
посадить на гауптвахту. На полковом рапорте он лишил меня отпуска на четырнадцать
дней, велел нарядить в какие-то немыслимые тряпки из цейхгауза и грозил, что
спорет мне нашивки.
«Вольноопределяющийся — это нечто возвышенное, эмбрион
славы, воинской чести, герой! — орал этот идиот полковник. —
Вольноопределяющийся Вольтат, произведённый после экзамена в капралы,
добровольно отправился на фронт и взял в плен пятнадцать человек. В тот момент,
когда он их привёл, его разорвало гранатой. И что же? Через пять минут вышел
приказ произвести Вольтата в младшие офицеры! Вас также ожидала блестящая
будущность: повышения и отличия. Ваше имя было бы записано в золотую книгу
нашего полка!» — Вольноопределяющийся сплюнул. — Вот, брат, какие ослы
родятся под луной. Плевать мне на ихние нашивки и привилегии, вроде той, что ко
мне каждый день обращаются: вольноопределяющийся, вы — скотина. Заметьте, как
красиво звучит «вы — скотина», вместо грубого «ты — скотина», а после смерти
вас украсят Signum laudis или большой серебряной медалью. Его императорского и
королевского величества поставщики человеческих трупов со звёздочками и без
звёздочек! Любой бык счастливее нас с вами. Его убьют на бойне сразу и не
таскают перед этим на полевое ученье и на стрельбище.
Толстый вольноопределяющийся перевалился на другой тюфяк и
продолжал:
— Факт, что когда-нибудь всё это лопнет. Такое не может
вечно продолжаться. Попробуйте надуть славой поросёнка — обязательно лопнет.
Если поеду на фронт, я на нашей теплушке напишу:
Три тонны удобренья для вражеских полей;
Сорок человечков иль восемь лошадей.
Дверь отворилась, и появился профос, принёсший четверть
пайка солдатского хлеба на обоих и свежей воды.
Даже не приподнявшись с соломенного тюфяка,
вольноопределяющийся приветствовал профоса следующими словами:
— Как это возвышенно, как великодушно с твоей стороны
посещать заточённых, о святая Агнесса Девяносто первого полка! Добро
пожаловать, ангел добродетели, чьё сердце исполнено сострадания! Ты отягощён
корзинами яств и напитков, которые должны утешить нас в нашем несчастье.
Никогда не забудем мы твоего великодушия. Ты — луч солнца, упавший к нам в
темницу!
— На рапорте у полковника у вас пропадёт охота
шутить, — заворчал профос.
— Ишь как ощетинился, хомяк, — ответил с нар
вольноопределяющийся. — Скажи-ка лучше, как бы ты поступил, если б тебе
нужно было запереть десять вольнопёров? Да не смотри, как балбес, ключарь
Мариинских казарм! Запер бы двадцать, а десять бы выпустил, суслик ты этакий!
Если бы я был военным министром, я бы тебе показал, что значит военная служба!
Известно ли тебе, что угол падения равен углу отражения? Об одном тебя только
прошу: дай мне точку опоры, и я подниму весь земной шар вместе с тобою!
Фанфарон ты этакий!
Профос вытаращил глаза, затрясся от злобы и вышел, хлопнув
дверью.
— Общество взаимопомощи по удалению профосов, —
сказал вольноопределяющийся, справедливо деля хлеб на две половины. —
Согласно параграфу шестнадцатому дисциплинарного устава, арестованные до
вынесения приговора должны довольствоваться солдатским пайком, но здесь, как
видно, владычествует закон прерий: кто первый сожрёт у арестантов паёк.
Усевшись на нарах, они грызли солдатский хлеб.
— На профосе лучше всего видно, как ожесточает людей
военная служба, — возобновил свои рассуждения вольноопределяющийся. —
Несомненно, до поступления на военную службу наш профос был молодым человеком с
идеалами. Этакий светловолосый херувим, нежный и чувствительный ко всем,
защитник несчастных, за которых он заступался во время драки из-за девочки
где-нибудь в родном краю в престольный праздник. Без сомнения, все его уважали,
но теперь… боже мой! С каким удовольствием я съездил бы ему по роже, колотил бы
головой об нару и всунул бы его по шею в сортирную яму! И это, брат, тоже
доказывает огрубение нравов, вызванное военным ремеслом.
Он запел:
Она и чёрта не боялась,
Но тут попался ей солдат…
— Дорогой друг, — продолжал он, — наблюдая
всё это в масштабах нашей обожаемой монархии, мы неизбежно приходим к
заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина. Пушкин писал,
что его дядя — такая дохлятина, что ничего другого не остаётся, как только
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чёрт возьмёт тебя?
Опять послышалось щёлканье ключа в замке, и профос зажёг
керосиновую лампочку в коридоре.
— Луч света в тёмном царстве! — крикнул
вольноопределяющийся. — Просвещение проникает в ряды армии! Спокойной
ночи, господин профос! Кланяйтесь там всем унтерам, желаю вам приятных
сновидений. Пусть, например, вам приснится, что вы уже вернули мне пять крон,
те самые, которые я вам дал на покупку сигарет и которые вы пропили за моё
здоровье. Спите сладко, чудище!
Вслед за этим послышалось бормотание профоса насчёт
завтрашнего полкового рапорта.
— Опять мы одни, — сказал
вольноопределяющийся. — На сон грядущий я посвящу несколько минут лекции о
том, как с каждым днём расширяются зоологические познания унтер-офицеров и офицеров.
Чтобы достать новый живой материал для войны и мыслящее пушечное мясо,
необходимо основательное знакомство с природоведением или с книгой «Источники
экономического благосостояния», вышедшей у Кочия, в которой на каждой странице
встречаются слова, вроде: скот, поросята, свиньи. За последнее время, однако,
мы можем наблюдать, как в наших наиболее прогрессивных военных кругах вводятся
новые наименования для новобранцев. В одиннадцатой роте капрал Альтгоф
употребляет выражение «энгадинская коза», ефрейтор Мюллер, немец-учитель с
Кашперских гор, называет новобранцев «чешскими вонючками», фельдфебель
Зондернуммер — «ослиными лягушками» и «йоркширскими боровами» и сулит каждому
новобранцу набить из него чучело, причём проявляет такие специальные знания, точно
сам происходит из рода чучельников. Военное начальство старается привить
солдатам любовь к отечеству своеобразными средствами, как-то: диким рёвом,
пляской вокруг рекрутов, воинственным рыком, который напоминает рык африканских
дикарей, собирающихся содрать шкуру с невинной антилопы или готовящихся
зажарить окорока из какого-нибудь припасённого на обед миссионера. Немцев это,
конечно, не касается. Когда фельдфебель Зондернуммер заводит речь о «свинской
банде», он поспешно прибавляет «die tschechische»,
[82]
чтобы
немцы не обиделись и не приняли это на свой счёт. При этом все унтера
одиннадцатой роты дико вращают глазами, словно несчастная собака, которая из
жадности проглотила намоченную в прованском масле губку и подавилась. Я однажды
слышал разговор ефрейтора Мюллера с капралом Альтгофом относительно плана
обучения ополченцев. В этом разговоре преобладали «ein Paar Ohrfeigen».
[83]
Сначала я подумал, что они поругались между собой и что
распадается немецкое военное единство, но здорово ошибся. Разговор шёл
всего-навсего о солдатах. «Если, скажем, этакая чешская свинья, —
авторитетно поучал капрал Альтгоф ефрейтора Мюллера, — даже после тридцати
раз „nieder!“
[84]
не может научиться стоять прямо, как свечка,
то дать ему раза два в рыло — толку мало. Надо ткнуть ему кулаком в брюхо,
другой рукой нахлобучить фуражку на уши, скомандовать „Kehrt euch!“,
[85]
а когда повернётся, наподдать ему ногой в задницу. Увидишь,
как он после этого начнёт вытягиваться во фронт и как будет смеяться прапорщик
Дауэрлинг». Теперь я расскажу вам, дружище, о прапорщике Дауэрлинге. О нём
рекруты одиннадцатой роты рассказывают такие чудеса, какие умеет рассказывать
разве только покинутая всеми бабушка на ферме неподалёку от мексиканских границ
о прославленном мексиканском бандите. Дауэрлинг пользуется репутацией людоеда,
антропофага из австралийских племён, поедающих людей другого племени, попавших
им в руки. У него блестящий жизненный путь. Вскоре после рождения его уронила
нянька, и маленький Конрад Дауэрлинг ушиб голову. Так что и до сих пор виден
след, словно комета налетела на Северный полюс. Все сомневались, что из него
выйдет что-нибудь путное, если он перенёс сотрясение мозга. Только отец его,
полковник, не терял надежды и, даже наоборот, утверждал, что такой пустяк ему
повредить не может, так как, само собой разумеется, молодой Дауэрлинг, когда
подрастёт, посвятит себя военной службе. После суровой борьбы с четырьмя
классами реального училища, которые он прошёл экстерном, причём первый его
домашний учитель преждевременно поседел и рехнулся, а другой с отчаяния пытался
броситься с башни святого Стефана в Вене, молодой Дауэрлинг поступил в
Гейнбургское юнкерское училище. В юнкерских училищах никогда не обращали
внимания на степень образования поступающих туда молодых людей, так как
образование большей частью не считалось нужным для австрийского кадрового
офицера. Идеалом военного образования было умение играть в солдатики.
Образование облагораживает душу, а этого на военной службе не требуется. Чем
офицерство грубее, тем лучше.
