Так как офицеры в это время порядочно нализались, капитан
Венцель хотел избить бедного философа Зитко, как собаку. Неприязнь их росла, и
капитан Венцель мстил Зитко где только мог, тем более что изречение прапорщика
стало притчей во языцех.
«Что представляет собой капитан Венцель по сравнению с
великолепием природы», — это знала вся Кутная гора.
«Я его, подлеца, доведу до самоубийства», — говаривал
капитан Венцель. Но Зитко вышел в отставку и продолжал заниматься философией. С
той поры майор Венцель вымещает зло на всех младших офицерах. Даже подпоручик
не застрахован от его неистовства. О юнкерах и прапорщиках и говорить нечего.
«Раздавлю его, как клопа!» — любит повторять майор Венцель,
и беда тому прапорщику, который из-за какого-нибудь пустяка шлёт солдата на
батальонный рапорт. Только крупные и тяжёлые проступки подлежат его
рассмотрению, например, если часовой уснёт на посту у порохового склада или
совершит ещё более страшное преступление, — скажем, попробует ночью
перелезть через стену Мариинских казарм и уснёт наверху, на стене, попадёт в
лапы артиллеристов, патруля ополченцев, — словом, осрамит честь полка.
Я слышал однажды, как он орал в коридоре: «О господи! В
третий раз его ловит патруль ополченцев. Немедленно посадить сукина сына в
карцер; таких нужно выкидывать из полка, пусть отправляется в обоз навоз
возить. Даже не подрался с ними! Разве это солдат? Улицы ему подметать, а не в
солдатах служить. Два дня не носите ему жрать. Тюфяка не стлать. Суньте его в
одиночку, и никакого одеяла растяпе этому».
Теперь представьте себе, дружище, что сразу после перевода к
нам майора Венцеля этот болван прапорщик Дауэрлинг погнал к нему на батальонный
рапорт одного солдата за то, что тот якобы умышленно не отдал ему, прапорщику
Дауэрлингу, честь, когда он в воскресенье после обеда ехал в пролётке с
какой-то барышней по площади. В канцелярии поднялся несусветный скандал —
унтера рассказывали потом. Старший писарь удрал с бумагами в коридор, а майор
орал на Дауэрлинга:
«Чтобы этого больше не было! Himmeldonnerwetter! Известно ли
вам, что такое батальонный рапорт, господин прапорщик? Батальонный рапорт — это
не Schweinfest.
[93]
Как мог он вас видеть, когда вы ехали по
площади? Не помните, что ли, чему вас учили? Честь отдаётся офицерам, которые
попадутся навстречу, а это не значит, что солдат должен вертеть головой, как
ворона, и ловить прапорщика, который проезжает по площади. Молчать, прошу вас!
Батальонный рапорт — дело серьёзное. Если он вам заявил, что не мог вас видеть,
так как в этот момент отдавал честь мне, повернувшись ко мне, понимаете, к
майору Венцелю, а значит, не мог одновременно смотреть назад на извозчика, на
котором вы ехали, то нужно было ему поверить. В будущем прошу не приставать ко
мне с такими пустяками!»
С тех пор Дауэрлинг изменился.
Вольноопределяющийся зевнул.
— Надо выспаться перед завтрашним полковым рапортом. Я
думал хоть бы частично информировать вас, как обстоят дела в полку. Полковник
Шрёдер не любит майора Венцеля и вообще большой чудак. Капитан Сагнер,
начальник учебной команды вольноопределяющихся, считает Шрёдера настоящим
солдатом, хотя полковник Шрёдер ничего так не боится, как попасть на фронт.
Сагнер — стреляный воробей, так же как и Шрёдер, он недолюбливает офицеров
запаса и называет их штатскими вонючками. Вольноопределяющихся он считает
дикими животными: их, дескать, нужно превратить в военные машины, пришить к ним
звёздочки и послать на фронт, чтобы их перестреляли вместо благородных кадровых
офицеров, которых нужно оставить на племя.
Вообще всё в армии уже воняет гнилью, — сказал
вольноопределяющийся, укрываясь одеялом. — Массы пока ещё не проспались.
Выпучив глаза они идут на фронт, чтобы из них сделали там лапшу; а попадёт в
кого-нибудь пуля, он только шепнёт: «Мамочка», — и всё. Ныне героев нет, а
есть убойный скот и мясники в генеральных штабах. Погодите, дождутся они бунта.
Ну и будет же потасовка! Да здравствует армия! Спокойной ночи!
Вольноопределяющийся затих, потом начал вертеться под
одеялом и наконец спросил:
— Вы спите, товарищ?
— Не спится, — ответил Швейк со своей
койки, — размышляю…
— О чём же вы размышляете, товарищ?
— О большой серебряной медали «За храбрость» которую
получил столяр с Вавровой улицы на Краловских Виноградах по фамилии Мличко; ему
первому из полка в самом начале войны оторвало снарядом ногу. Он бесплатно
получил искусственную ногу и начал повсюду хвалиться своей медалью: хвастал,
что он самый что ни на есть первый инвалид в полку. Однажды пришёл он в трактир
«Аполлон» на Виноградах и затеял там ссору с мясниками с боен. В драке ему
оторвали искусственную ногу и трахнули этой ногой по башке, а тот, который
оторвал её, не знал, что она искусственная… и с перепугу упал в обморок. В
участке столяру ногу опять приделали, но с той поры он разозлился на свою
большую серебряную медаль «За храбрость» и понёс её закладывать в ломбард. Там
его сцапали, и пошли неприятности. Существует какой-то там суд чести для
инвалидов войны, и этот суд постановил отобрать у него эту серебряную медаль и,
кроме того, присудил отобрать и ногу…
— Как так?
— Очень просто. В один прекрасный день пришла к нему
комиссия, заявила, что он недостоин носить искусственную ногу, отстегнула у
него её и унесла…
— Вот ещё тоже большая потеха, — продолжал
Швейк, — когда родные павшего на войне в один прекрасный день получают
медаль с припиской, что вот, дескать, пожалована вам медаль, повесьте её на
видном месте. На Божетеховой улице на Вышеграде один рассвирепевший отец,
который подумал, что военное ведомство над ним издевается, повесил такую медаль
в сортир. А этот сортир у него был общий с одним полицейским, и тот донёс на
него, как на государственного изменника. Плохо пришлось бедняге.
— Отсюда вытекает, — заметил вольноопределяющийся, —
что слава выеденного яйца не стоит. Недавно в Вене издали «Памятку
вольноопределяющегося», и там в чешском переводе помещено такое захватывающее
стихотворение:
В сраженье доброволец пал…
За короля, страну родную
Он отдал душу молодую
И всем другим пример подал.
Везут на пушке труп героя,
Венки и ленты впереди,
И капитанскою рукою
Приколот орден на груди.
— Так как мне кажется, что боевой дух у нас
падает, — сказал после небольшой паузы вольноопределяющийся, — я
предлагаю, дорогой друг, спеть в эту тёмную ночь в нашей тихой тюрьме песню о
канонире Ябурке. Это подымет боевой дух. Но надо петь как следует, чтобы нас
слышали во всей Мариинской казарме. Поэтому предлагаю подойти к двери.
