— Какие пари мы в этой ванне заключали!.. —
продолжал полковник, гнусно причмокивая и ёрзая в кресле. — А нынче? Разве
это развлечение? Куплетист — и тот не появляется. Даже пить теперешние младшие
офицеры не умеют! Двенадцати часов ещё нет, а за столом уже, как видите, пять
пьяных. А в прежние-то времена мы по двое суток сиживали и, чем больше пили,
тем трезвее становились. И лили в себя беспрерывно пиво, вино, ликёры… Нынче уж
нет настоящего боевого духа. Чёрт его знает, почему это так! Ни одного
остроумного слова, всё какая-то бесконечная жвачка. Послушайте только, как там,
в конце стола, говорят об Америке.
На другом конце стола кто-то серьёзным тоном говорил:
— Америка в войну вмешаться не может. Американцы с
англичанами на ножах. Америка к войне не подготовлена.
Полковник Шрёдер вздохнул.
— Вот она, болтовня офицеров запаса. Нелёгкая их принесла!
Небось вчера ещё этакий господин строчил бумаги в каком-нибудь банке или служил
в лавочке, завёртывал товар и торговал кореньями, корицей и гуталином или учил
детей в школе, что волка из лесу гонит голод, а нынче он хочет быть ровней
кадровым офицерам, во всём лезет разбираться и всюду суёт свой нос. А кадровые
офицеры, как, например, поручик Лукаш, не изволят появляться в нашей компании.
Полковник пошёл домой в отвратительном настроении. На
следующее утро настроение у него стало ещё хуже, потому что в газетах, которые
он читал, лёжа в постели, в сводке с театра военных действий несколько раз
наталкивался на фразу: «Наши войска отошли на заранее подготовленные позиции».
Наступил славный для австрийской армии период, как две капли воды похожий на дни
у Шабаца.
Под впечатлением прочитанного полковник к десяти часам утра
приступил к выполнению функции, которую вольноопределяющийся, по-видимому,
правильно назвал Страшным судом.
Швейк и вольноопределяющийся стояли на дворе и поджидали
полковника. Все были в полном сборе: фельдфебель, дежурный офицер, полковой
адъютант и писарь полковой канцелярии с делами о провинившихся, которых ожидал
меч Немезиды — полковой рапорт.
Наконец в сопровождении начальника команды
вольноопределяющихся капитана Сагнера показался мрачный полковник. Он нервно
стегал хлыстом по голенищам своих высоких сапог.
Приняв рапорт, полковник среди гробового молчания несколько
раз прошёлся мимо Швейка и вольноопределяющегося, которые делали «равнение
направо» и «равнение налево», смотря по тому, на каком фланге находился
полковник. Он прохаживался так долго, а они делали равнение так старательно,
что могли свернуть себе шею. Наконец полковник остановился перед
вольноопределяющимся.
Тот отрапортовал:
— Вольноопределяющийся…
— Знаю, — сухо сказал полковник, — выродок из
вольноопределяющихся… Кем были до войны? Студентом классической философии?
Стало быть, спившийся интеллигент… Господин капитан, — сказал он
Сагнеру, — приведите сюда всю учебную команду вольноопределяющихся… —
Да-с, — продолжал полковник, снова обращаясь к
вольноопределяющемуся, — и с таким вот господином студентом классической
философии приходится мараться нашему брату. Kehrt euch!
[94]
Так
и знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от девки или валялся
в борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу.
Команда вольноопределяющихся вступила во двор.
— В каре! — скомандовал полковник, и команда
обступила его и провинившихся тесным квадратом.
— Посмотрите на этого человека, — начал свою речь
полковник, указывая хлыстом на вольноопределяющегося. — Он пропил нашу
честь, честь вольноопределяющихся, которые готовятся стать офицерами,
командирами, ведущими своих солдат в бой, навстречу славе на поле брани. А куда
повёл бы своих солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он один вылакал бы весь
солдатский ром… Что вы можете сказать в своё оправдание? — обратился он к
вольноопределяющемуся. — Ничего? Полюбуйтесь на него! Он не может сказать
в своё оправдание ни слова. А ещё изучал классическую философию! Вот
действительно классический случай! — Полковник произнёс последние слова
нарочито медленно и плюнул.
— Классический философ, который в пьяном виде по ночам
сбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье ещё, что это был какой-то офицер из
артиллерии.
В этих словах выразилась вражда Девяносто первого полка к
будейовицкой артиллерии. Горе тому артиллеристу, который попадался ночью в руки
патруля пехотинцев, и наоборот. Вражда была глубокая и непримиримая, вендетта,
кровная месть, она передавалась по наследству от одного призыва к другому.
Вражда выражалась с той и другой стороны в традиционных происшествиях: то
где-то пехотинцы спихивали артиллеристов в Влтаву, то наоборот. Драки
происходили в «Порт-Артуре», «У розы» и в многочисленных других увеселительных
местах столицы Южной Чехии.
— Тем не менее, — продолжал полковник, —
подобный поступок заслуживает сурового наказания, этот тип должен быть исключён
из школы вольноопределяющихся, он должен быть морально уничтожен. Такие интеллигенты
армии не нужны. Regimentskanziei!
[95]
Полковой писарь подошёл со строгим видом, держа наготове
дела и карандаш.
Воцарилась тишина, как бывает в зале суда, когда судят убийцу
и председатель провозглашает: «Объявляется приговор…»
Именно таким тоном полковник провозгласил:
— Вольноопределяющийся Марек присуждается к двадцати
одному дню строгого ареста и по отбытии наказания отчисляется на кухню чистить
картошку!
И, повернувшись к команде вольноопределяющихся полковник
скомандовал:
— Построиться в колонну!
Слышно было, как команда быстро перестраивалась по четыре в
ряд и уходила. Полковник сделал капитану Сагнеру замечание, что команда
недостаточно чётко отбивает шаг, и сказал, чтобы после обеда он занялся с ними
маршировкой.
— Шаги должны греметь, господин капитан. Да вот ещё
что, чуть было не забыл, — прибавил полковник. — Объявите, что вся
команда вольноопределяющихся лишается отпуска на пять дней — пусть они помнят
своего бывшего коллегу, этого негодяя Марека.
А негодяй Марек стоял около Швейка с чрезвычайно довольным
видом. Лучшего он не мог и желать. Куда приятнее чистить на кухне картошку,
скатывать кнедлики и возиться с мясом, чем под ураганным огнём противника, наложив
полные подштанники, орать: «Einzelnabfallen! Bajonett auf!»
[96]
Отойдя от капитана Сагнера, полковник Шрёдер остановился
перед Швейком и пристально посмотрел на него. В этот момент швейковскую
внешность лучше всего характеризовало его круглое улыбающееся лицо и большие
уши, торчащие из-под нахлобученной фуражки. Его вид свидетельствовал о
полнейшей безмятежности и об отсутствии какого бы то ни было чувства вины за
собой. Глаза его вопрошали: «Разве я натворил что-нибудь?» и «Чем же я
виноват?»
