Он обладал богатым опытом в этом отношении, и офицерам
Седьмой кавалерийской дивизии приходилось всегда за него доплачивать.
На следующее утро ему пришло в голову навести порядок при
отправке первых эшелонов полка. С этой целью он носился взад и вперёд вдоль
шпалер и проявил на вокзале такую кипучую энергию, что офицеры, руководившие
отправкой эшелонов, заперлись от него в канцелярии начальника станции.
Он появился перед самым вокзалом как раз в тот момент, когда
капельмейстер уже взмахнул рукой, чтобы начать «Храни нам, боже, государя!»
— Halt! — крикнул обер-фельдкурат, вырвав у него
дирижёрскую палочку. — Рано. Я дам знак. А теперь rut!
[100]
Я сейчас приду.
После того он пошёл на вокзал, пустился вдогонку за конвоем
и остановил его криком: «Halt!»
— Куда? — строго спросил он капрала, который
совсем растерялся и не знал, что теперь делать.
Вместо него приветливо ответил Швейк:
— Нас везут в Брук, господин обер-фельдкурат. Если
хотите, можете ехать с нами. — И поеду! — заявил патер Лацина и,
обернувшись к конвойным, крикнул: — Кто говорит, что я не могу ехать? Vorwarts!
Marsch!
[101]
Очутившись в арестантском вагоне, обер-фельдкурат лёг на
лавку, а добряк Швейк снял свою шинель и подложил её патеру Лацине под голову.
Вольноопределяющийся, обращаясь к перепуганному капралу,
заметил вполголоса:
— За обер-фельдкуратами следует ухаживать!
Патер Лацина, удобно растянувшись на лавке, начал объяснять:
— Рагу с грибами, господа, выходит тем вкуснее, чем
больше положено туда грибов. Но перед этим грибы нужно обязательно поджарить с
луком и только потом уже положить туда лаврового листа и лука.
— Лук вы уже изволили положить раньше, — заметил
вольноопределяющийся.
Капрал бросил на него полный отчаяния взгляд — для него
патер Лацина хоть и пьяный, но всё же был начальством. Положение капрала было
действительно отчаянным.
— Господин обер-фельдкурат безусловно прав, —
поддержал Швейк священника: — Чем больше луку, тем лучше. Один пивовар в
Пакомержицах всегда клал в пиво лук, потому что, говорят, лук вызывает жажду.
Вообще лук очень полезная вещь. Печёный лук прикладывают также на чирьи.
Патер Лацина продолжал бормотать как сквозь сон.
— Всё зависит от кореньев, от того, сколько и каких
кореньев положить. Но чтобы не переперчить, не… — Он говорил всё тише и
тише: — …не перегвоздичить, не перелимонить, перекоренить, перемуска…
Он не договорил и захрапел вперемежку с присвистом.
Капрал уставился на него с остолбенелым видом.
Конвойные смеялись втихомолку.
— Проснётся не скоро, — проронил Швейк. —
Здорово нализался!
Капрал испуганно замахал на него рукой, чтобы замолчал.
— Чего там, — продолжал Швейк, — пьян вдрызг
— и всё тут. А ещё в чине капитана! У них, у фельдкуратов, в каком бы чине они
ни были, у всех, должно быть, так самим богом установлено: по каждому поводу
напиваются до положения риз. Я служил у фельдкурата Каца, так тот мог свой
собственный нос пропить. Тот ещё не такие штуки проделывал. Мы с ним пропили
дароносицу и пропили бы, наверно, самого господа бога, если б нам под него
сколько-нибудь одолжили.
Швейк подошёл к патеру Лацине, повернул его к стене и с
видом знатока произнёс:
— Будет дрыхнуть до самого Брука… — и вернулся на
своё место, провожаемый страдальческим взглядом несчастного капрала,
пробормотавшего:
— Надо бы пойти заявить.
— Это придётся отставить, — сказал
вольноопределяющийся. — Вы начальник конвоя и не имеете права покидать
нас. Кроме того, по инструкции вы не имеете права отсылать, никого из
сопровождающей стражи с донесением, раз у вас нет замены. Как видите, положение
очень трудное. Выстрелить в воздух, чтобы кто-нибудь прибежал, тоже не годится —
тут ничего не случилось. Кроме того, существует предписание, что в арестантском
вагоне не должно быть никого, кроме арестантов и конвоя; сюда вход посторонним
строго воспрещается. А если б вы захотели замести следы своего проступка и
незаметным образом попытались бы сбросить обер-фельдкурата на ходу с поезда, то
это тоже не выгорит, так как здесь есть свидетели, которые видели, что вы
впустили его в вагон, где ему быть не полагается. Да-с, господин капрал, это
пахнет не чем иным, как разжалованием.
Капрал нерешительно запротестовал, что не он-де впустил в
вагон старшего полевого священника, а тот сам к ним присоединился, как-никак
фельдкурат — всё же начальство.
— Здесь только один начальник — вы, — неумолимо
возразил вольноопределяющийся, а Швейк прибавил:
— Даже если бы к нам захотел присоединиться сам
государь император, вы не имели бы права этого разрешить. Это всё равно, как
если к стоящему на часах рекруту подходит инспектирующий офицер и просит его
сбегать за сигаретами, а тот ещё начнёт расспрашивать, какого сорта сигареты
принести. За такие штуки сажают в крепость.
Капрал робко заметил, что Швейк первый предложил
обер-фельдкурату ехать вместе с ними.
— А я могу себе это позволить, господин капрал, —
ответил Швейк, — потому что я идиот, но от вас этого никто не ожидал.
— Давно ли вы на сверхсрочной? — как бы между
прочим спросил капрала вольноопределяющийся.
— Третий год. Теперь меня должны произвести во
взводные.
— Можете на этом поставить крест, — цинично заявил
вольноопределяющийся. — Я уже сказал, тут пахнет разжалованием.
— В конце концов какая разница, — отозвался
Швейк, — убьют тебя взводным или простым рядовым. Правда, разжалованных,
говорят, суют в самые первые ряды.
Обер-фельдкурат зашевелился.
— Дрыхнет, — объявил Швейк, удостоверившись, что с
ним всё в порядке. — Ему, должно быть, жратва приснилась. Одного боюсь,
как бы с ним тут чего не приключилось. Мой фельдкурат Кац, так тот, бывало,
налакается и ничего не чувствует во сне. Однажды, представьте…
И Швейк начал рассказывать случаи из своей практики у
фельдкурата Отто Каца с такими увлекательными подробностями, что никто не
заметил, как поезд тронулся.
Рассказ Швейка был прерван только рёвом, доносившимся из
задних вагонов. Двенадцатая рота, состоявшая сплошь из крумловских и кашперских
немцев, галдела:
Warm ich kumm, wann ich kumm,
