Воинский поезд подходил к станции, где инспекция должна была
обходить вагоны. Поезд остановился.
— Так и знал, — сказал беспощадный
вольноопределяющийся, бросив многозначительный взгляд на капрала, —
инспекция уже тут…
В вагон вошла инспекция.
Начальником воинского поезда по назначению штаба был офицер
запаса — доктор Мраз.
Для исполнения столь бестолковых дел всегда назначали
офицеров запаса. Мраз совсем потерял голову. Он вечно не мог досчитаться одного
вагона, хотя до войны был преподавателем математики в реальном училище. Кроме
того, подсчёт команды по отдельным вагонам, произведённый на последней станции,
расходился с итогом, подведённым после посадки на будейовицком вокзале. Когда
он просматривал опись инвентаря, оказывалось, что неизвестно откуда взялись две
лишние полевые кухни. Мурашки пробегали у него по спине, когда он
констатировал, что неизвестным путём размножились лошади. В списке офицерского
состава у него не хватало двух младших офицеров. В переднем вагоне, где
помещалась полковая канцелярия, никак не могли отыскать пишущую машинку. От
этого хаоса и суеты у него разболелась голова, он принял уже три порошка
аспирина и теперь инспектировал поезд с болезненным выражением на лице.
Войдя вместе со своим сопровождающим в арестантское купе и просмотрев
бумаги, он принял рапорт от несчастного капрала, что тот везёт двух арестантов
и что у него столько-то и столько-то человек команды. Затем начальник поезда
сравнил правильность рапорта с данными в документах и осмотрел купе.
— А кого ещё везёте? — строго спросил он, указывая
на обер-фельдкурата, который спал на животе, вызывающе выставив заднюю часть
прямо на инспекторов.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, —
заикаясь, пролепетал капрал. — Этот, эт…
— Какой ещё там «этотэт?» — недовольно заворчал
Мраз. — Выражайтесь яснее.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, — ответил
за капрала Швейк, — человек, который спит на животе, какой-то пьяный
господин обер-фельдкурат. Он к нам пристал и влез в вагон, а мы не могли его
выкинуть, потому что как-никак — начальство, и это было бы нарушением
субординации. Вероятно, он перепутал штабной вагон с арестантским.
Мраз вздохнул и заглянул в свои бумаги. В бумагах не было
даже намёка на обер-фельдкурата, который должен был ехать этим поездом в Брук.
У инспектора задёргался глаз. На предыдущей остановке у него вдруг прибавились
лошади, а теперь — пожалуйте! — в арестантском купе ни с того ни с сего
родился обер-фельдкурат.
Начальник поезда не придумал ничего лучшего, как приказать
капралу, чтобы тот перевернул спящего на животе обер-фельдкурата на спину, так
как в настоящем положении было невозможно установить его личность.
Капрал после долгих усилий перевернул обер-фельдкурата на
спину, причём последний проснулся и, увидев перед собой офицера, сказал:
— Eh, servus, Fredy, was gibt's neues? Abendessen schon
fertig?
[108]
После этого он опять закрыл глаза и повернулся к стене.
Мраз моментально узнал в нём вчерашнего обжору из
Офицерского собрания, известного объедалу на всех офицерских банкетах, и тихо
вздохнул.
— Пойдёте за это на рапорт, — сказал он капралу и
направился к выходу.
Швейк задержал его:
— Осмелюсь доложить, господин поручик, мне здесь не
полагается находиться. Я должен был быть под арестом до одиннадцати, потому что
срок мой вышел сегодня. Я посажен под арест на три дня и теперь уже должен
ехать с остальными в телячьем вагоне. Ввиду того, что одиннадцать часов уже
давно прошли, покорнейше прошу, господин лейтенант, высадить меня или перевести
в телячий вагон, где мне надлежит быть, или же направить к господину
обер-лейтенанту Лукашу.
— Фамилия? — спросил Мраз, снова заглядывая в свои
бумаги.
— Швейк Йозеф, господин лейтенант.
— Мгм… вы, значит, тот самый Швейк, — буркнул
Мраз. — Действительно, вы должны были выйти из-под ареста в одиннадцать,
но поручик Лукаш просил меня безопасности ради не выпускать вас до самого
Брука, чтобы вы в дороге опять чего-нибудь не натворили.
После ухода инспекции капрал не мог удержаться от
язвительного замечания:
— Вот видите, Швейк, ни чёрта вам не помогло обращение
к высшей инстанции! Ни чёрта оно не стоило! Дерьмо цена ему! Захочу, могу вами
обоими печку растопить.
— Господин капрал, — прервал его вольноопределяющийся. —
Бросаться направо и налево дерьмом — аргументация более или менее убедительная,
но интеллигентный человек даже в состоянии раздражения или в споре не должен
прибегать к подобным выражениям. Что же касается смешных угроз, будто вы могли нами
обоими печку растопить, та почему же, чёрт возьми, вы до сих пор этого не
сделали, имея к тому полную возможность? Вероятно, в этом сказалась ваша
духовная зрелость и необыкновенная деликатность.
— Довольно с меня! — вскочил капрал. — Я вас
обоих в тюрьму могу упрятать.
— За что же, голубчик? — невинно спросил
вольноопределяющийся.
— Это уж моё дело, за что, — храбрился капрал.
— Ваше дело? — переспросил с улыбкой
вольноопределяющийся. — Так же, как и наше. Это как в картах: «Деньги ваши
будут наши». Скорее всего, сказал бы я, на вас повлияло упоминание о том, что
вам придётся явиться на рапорт, а вы начинаете кричать на нас, явно
злоупотребляя служебным положением.
— Грубияны вы, вот что! — закричал капрал,
набравшись храбрости и делая страшное лицо.
— Знаете, что я вам скажу, господин капрал, —
сказал Швейк. — Я старый солдат, и до войны служил, и не знаю случая,
чтобы ругань приводила к чему-нибудь хорошему. Несколько лет тому назад, помню,
был у нас в роте взводный по фамилии Шрейтер. Служил он сверхсрочно. Его бы уж
давно отпустили домой в чине капрала, но, как говорится, нянька его в детстве
уронила. Придирался он к нам, приставал как банный лист; то это не так, то то
не по предписанию — словом, придирался, как только мог, и всегда нас ругал: «Не
солдаты вы, а ночные сторожа». В один прекрасный день меня это допекло, и я
пошёл с рапортом к командиру роты. «Чего тебе?» — спрашивает капитан. «Осмелюсь
доложить, господин капитан, с жалобой на нашего фельдфебеля Шрейтера. Мы
как-никак солдаты его величества, а не ночные сторожа. Мы служим верой и
правдой государю императору, а не баклуши бьём». — «Смотри у меня,
насекомое, — ответил мне капитан. — Вон! И чтобы больше мне на глаза
не попадаться!» А я на это: «Покорнейше прошу направить меня на батальонный рапорт».
Когда я на батальонном рапорте объяснил обер-лейтенанту, что мы не сторожа, а
солдаты его императорского величества, он посадил меня на два дня, но я просил
направить меня на полковой рапорт. На полковом рапорте господин полковник после
моих объяснений заорал на меня, что я идиот, и послал ко всем чертям. А я
опять: «Осмелюсь доложить, господин полковник, прошу направить меня на рапорт в
бригаду». Этого он испугался и моментально велел позвать в канцелярию нашего
фельдфебеля Шрейтера, и тому пришлось перед всеми офицерами просить у меня
прощения за «ночных сторожей». Потом он нагнал меня во дворе и заявил, что с
сегодняшнего дня ругаться не будет, но доведёт меня до гарнизонной тюрьмы. С
той поры я всегда был начеку, но всё-таки не уберёгся. Стоял я однажды на часах
у цейхгауза. На стенке, как водится, каждый часовой что-нибудь оставлял на
память: нарисует, скажем, женские части или стишок какой напишет. А я ничего не
мог придумать и от скуки подписался как раз под последней надписью «Фельдфебель
Шрейтер — сволочь», фельдфебель, подлец, моментально на меня донёс, так как
ходил за мной по пятам и выслеживал, словно полицейский пёс. По несчастной
случайности, над этой надписью была другая: «На войну мы не пойдём, на неё мы
все на…ём». А дело происходило в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда нас
собирались посылать против Сербии из-за консула Прохазки. Меня моментально
отправили в Терезин, в военный суд. Раз пятнадцать господа из военного суда
фотографировали стену цейхгауза со всеми надписями и моей подписью в том числе.
Чтобы после исследовать мой почерк, меня раз десять заставляли писать «На войну
мы не пойдём, на неё мы все на…ём», пятнадцать раз мне пришлось в их
присутствии писать: «Фельдфебель Шрейтер — сволочь». Наконец приехал
эксперт-графолог и велел мне написать: «Двадцать девятого июня тысяча восемьсот
девяносто седьмого года Кралов Двур изведал ужасы стихийного разлива Лабы».
«Этого мало, — сказал судебный следователь. — Нам важно это «на…ём».
Продиктуйте ему что-нибудь такое, где много «с» и «р». Эксперт продиктовал мне:
«серб, сруб, свербёж, херувим, рубин, шваль». Судебный эксперт, видно, совсем
зарапортовался и всё время оглядывался назад, на солдата с винтовкой. Наконец
он сказал, что необходимо, чтобы я три раза подряд написал: «Солнышко уже
начинает припекать: наступают жаркие дни», — это, мол, пойдёт в Вену.
Затем весь материал отправили в Вену, и наконец выяснилось, что надписи сделаны
не моей рукой, а подпись действительно моя, но в этом-то я и раньше
признавался. Мне присудили шесть недель за то, что я расписался, стоя на часах,
и по той причине, что я не мог охранять вверенный мне пост в тот момент, когда
расписывался на стене.
