Фельдкурат выдержал паузу и перешёл к разбору поваренной
проблемы в Ветхом и Новом Завете, упомянув, что в те времена особое внимание
обращали на приготовление вкусных яств после богослужений и церковных
празднеств. Затем он предложил что-нибудь спеть, и Швейк с охотой, но, как
всегда, не к месту затянул:
Идёт Марина
Из Годонина.
За ней вприпрыжку
С вином под мышкой
Несётся поп —
Чугунный лоб.
Но обер-фельдкурат нисколько не рассердился.
— Если бы было под рукой хоть немножко рому, то и вина
не нужно, — сказал он, дружелюбно улыбаясь, — а что касается Марины,
то и без неё обойдёмся. С ними только грех один.
Капрал полез в карман шинели и осторожно вытащил плоскую
фляжку с ромом.
— Осмелюсь предложить, господин обер-фельдкурат, —
по голосу было ясно, как тяжела ему эта жертва, — не сочтите за обиду-с…
— Не сочту, голубчик, — ответил тот, и в голосе
его зазвучали радостные нотки. — Пью за наше благополучное путешествие.
— Иисус Мария! — вздохнул капрал, видя, как после
солидного глотка обер-фельдкурата исчезла половина содержимого фляжки.
— Ах вы, такой-сякой, — пригрозил ему
обер-фельдкурат, улыбаясь и многозначительно подмигивая
вольноопределяющемуся. — Ко всему прочему вы ещё упоминаете имя божье
всуе! За это он вас должен покарать. — Патер снова хватил из фляжки и,
передавая её Швейку, скомандовал: — Прикончить!
— Приказ есть приказ, — добродушно сказал Швейк
капралу, возвращая ему пустую фляжку. В глазах унтера появился тот особый
блеск, который можно наблюдать только у душевнобольных.
— А теперь я чуточку вздремну до Вены, — объявил
обер-фельдкурат. — Разбудите меня, как только приедем в Вену. А вы, —
обратился он к Швейку, — сходите на кухню офицерской столовой, возьмите
прибор и принесите мне обед. Скажите там, что для господина обер-фельдкурата
Лацины. Попытайтесь получить двойную порцию. Если будут кнедлики, не берите с
горбушки — невыгодно. Потом принесите мне бутылку вина и не забудьте взять с
собой котелок: пусть нальют рому.
Патер Лацина стал шарить по карманам.
— Послушайте, — сказал он капралу, — у меня
нет мелочи, дайте-ка мне взаймы золотой… Так, вот вам. Как фамилия?
— Швейк.
— Вот вам, Швейк, на дорогу. Капрал, одолжите мне ещё
один золотой. Вот, Швейк, этот второй золотой вы получите, если исполните всё
как следует. Кроме того, достаньте мне сигарет и сигар. Если будут выдавать
шоколад, то стрельните двойную порцию, а если консервы, то следите, чтобы вам
дали копчёный язык или гусиную печёнку. Если будут давать швейцарский сыр, то
смотрите — не берите с краю, а если венгерскую колбасу, не берите кончик, лучше
из серёдки, кусок посочнее.
Обер-фельдкурат растянулся на лавке и через минуту уснул.
— Надеюсь, вы вполне довольны нашим найдёнышем, —
сказал вольноопределяющийся унтеру под храп патера. — Малыш хоть куда.
— Отлучённый от груди, как говорится, — вставил
Швейк, — уже из бутылочки сосёт, господин капрал…
Капрал с минуту боролся сам с собой и, вдруг забыв всякое
подобострастие, сухо сказал:
— Мягко стелет…
— Мелочи, дескать, у него нет, — проронил
Швейк. — Это мне напоминает одного каменщика из Дейвиц по фамилии Мличко.
У того никогда не было мелочи, пока он не влип в историю и не попал в тюрьму за
мошенничество. Крупные-то пропил, а мелочи у него не было.
— В Семьдесят пятом полку, — ввязался в разговор
один из конвойных, — капитан ещё до войны пропил всю полковую казну, за
что его и выперли с военной службы. Нынче он опять капитан. Один фельдфебель
украл казённое сукно на петлицы, больше двадцати штук, а теперь подпрапорщик. А
вот одного простого солдата недавно в Сербии расстреляли за то, что он съел в
один присест целую банку консервов, которую ему выдали на три дня.
— Это к делу не относится, — заявил капрал. —
Но что правда, то правда: взять в долг у бедного капрала два золотых, чтобы
дать на чай, — это уж…
— Вот вам ваш золотой, — сказал Швейк. — Я не
хочу наживаться за ваш счёт. А если получу от обер-фельдкурата второй, тоже
верну вам, чтобы вы не плакали. Вам бы должно льстить, что начальство берёт у
вас в долг на расходы. Очень уж вы большой эгоист. Дело идёт всего-навсего о каких-то
несчастных двух золотых. Посмотрел бы я, как бы вы запели, если б вам пришлось
пожертвовать жизнью за своего начальника. Скажем, если б он лежал раненый на
неприятельской линии, а вам нужно было бы спасти его и вынести на руках из огня
под шрапнелью и пулями…
— Вы-то уж, наверно, наделали бы в штаны, —
защищался капрал. — Лодырь несчастный!
— Во время боя не один в штаны наложит, — заметил
кто-то из конвоя. — Недавно в Будейовицах нам один раненый рассказывал,
что он сам во время наступления наделал в штаны три раза подряд. В первый раз,
когда вылезли из укрытия на площадку перед проволочными заграждениями, во
второй раз, когда начали резать проволоку, и в третий раз, когда русские
ударили по ним в штыки и заорали «ура». Тут они прыгнули назад в укрытие, и во
всей роте не было ни одного, кто бы не наложил в штаны. А один убитый остался
лежать на бруствере, ногами вниз; при наступлении ему снесло полчерепа, словно
ножом отрезало. Этот в последний момент так обделался, что у него текло из
штанов по башмакам и вместе с кровью стекало в траншею, аккурат на его же
собственную половинку черепа с мозгами. Тут, брат, никто не знает, что с тобой
случится.
— А иногда, — подхватил Швейк, — человека в
бою вдруг так затошнит, что сил нет. В Праге — в Погоржельце, в трактире
«Панорама» — один из команды выздоравливающих, раненный под Перемышлем,
рассказывал, как они где-то под какой-то крепостью пошли в штыки. Откуда ни
возьмись, полез на него русский солдат, парень-гора, штык наперевес, а из носу
у него катилась здоровенная сопля. Бедняга только взглянул на его носище с
соплёй, и так ему сделалось тошно, что пришлось бежать в полевой лазарет. Его
там признали за холерного и послали в холерный барак в Будапешт, а там уж он
действительно заразился холерой.
— Кем он был: рядовым или капралом? — осведомился
вольноопределяющийся.
— Капралом, — спокойно ответил Швейк.
— То же самое могло случиться и с каждым
вольнопёром, — глупо заметил капрал и при этом с победоносным видом
посмотрел на вольноопределяющегося, словно говоря: «Что, выкусил? И крыть
нечем».
Но вольноопределяющийся не ответил и улёгся на скамейку.
