Поезд подходил к Вене. Кто не спал, смотрел из окна на
проволочные заграждения и укрепления под Веной. Это производило на всех
гнетущее впечатление, даже немолчный галдёж, доносившийся из вагонов, где ехали
овчары с Кашперских гор, —
Warm ich kumm, wann ich kumm,
Wann ich wieda, wieda kumm! —
затих под влиянием тяжёлого чувства, вызванного видом
колючей проволоки, которой была обнесена Вена.
— Всё в порядке, — заметил Швейк, глядя на
окопы. — Всё в полном порядке. Одно только неудобно: венцы могут разодрать
себе штаны, когда поедут на прогулку за город. Придётся быть очень осторожным.
Вена вообще замечательный город, — продолжал он. —
Одних диких зверей в шенбруннском зверинце сколько! Когда я несколько лет назад
был в Вене, я больше всего любил ходить смотреть на обезьян, но туда никого не
пускают, когда проезжает какая-нибудь особа из императорского дворца. Со мною
был один портной из десятого района, так его арестовали потому, что ему
загорелось во что бы то ни стало посмотреть на этих обезьян.
— А во дворце вы были? — спросил капрал.
— Там прекрасно, — ответил Швейк. — Я там не
был, но мне рассказывал один, который там был. Самое красивое там — это
дворцовый конвой. Каждый стражник, говорят, должен быть в два метра ростом, а
выйдя в отставку, он получает трафику. А принцесс там как собак нерезаных.
Поезд проехал мимо какой-то станции, и оттуда, постепенно
замирая, доносились звуки австрийского гимна. Оркестр был выслан на станцию,
вероятно, по ошибке, так как поезд через порядочный промежуток времени
остановился на другом вокзале, где эшелон ожидали обед и торжественная встреча.
Торжественные встречи теперь уже были не те, что в начале
войны, когда отправляющиеся на фронт солдаты объедались на каждой станции и
когда их повсюду встречали одетые в идиотские белые платья девочки с ещё более
идиотскими лицами и такими же идиотскими букетами в руках. Но глупее всего,
конечно, были приветственные речи тех дам, мужья которых теперь корчат из себя
ура-патриотов и республиканцев.
Торжественная делегация состояла из трёх дам — членов
австрийского общества Красного Креста, двух дам — членов какого-то военного
кружка, венских дам и девиц, одного официального представителя венского магистрата
и одного военного.
На лицах всех была написана усталость. Военные эшелоны
проезжали днём и ночью, санитарные поезда с ранеными прибывали каждый час, на
станциях всё время перебрасывались с одного пути на другой поезда с пленными, и
при всём этом должны были присутствовать члены различных обществ и корпораций.
Изо дня в день повторялось одно и то же, и первоначальный энтузиазм сменился
зевотой. На смену одним приходили другие, и на любом из венских вокзалов у
каждого встречающего был такой же усталый вид, как и у тех, кто встречал
будейовицкий полк.
Из телячьих вагонов выглядывали солдаты, на лицах у них была
написана полная безнадёжность, как у идущих на виселицу.
К вагонам подходили дамы и раздавали солдатам пряники с
сахарными надписями: «Sieg und Rache», «Gott, strafe England», «Der
Oesterreicher hat ein Vaterland. Er liebt's und hat auch Ursach fur's Vaterland
zu kampfen».
[109]
Видно было, как кашперские горцы жрут пряники, но на их
лицах по-прежнему застыла безнадёжность.
Затем был отдан приказ по ротам идти за обедом к полевым
кухням, стоявшим за вокзалом. Там же находилась и офицерская кухня, куда
отправился Швейк исполнять приказание обер-фельдкурата. Вольноопределяющийся
остался в поезде и ждал, пока его покормят: двое конвойных пошли за обедом на
весь арестантский вагон.
Швейк в точности исполнил приказание и, переходя пути,
увидел поручика Лукаша, прохаживавшегося взад и вперёд по полотну в ожидании,
что в офицерской кухне и на его долю что-нибудь останется. Поручик Лукаш попал
в весьма неприятную ситуацию, так как временно у него и у поручика Киршнера был
один общий денщик. Этот парень заботился только о своём хозяине и проводил
полнейший саботаж, когда дело касалось поручика Лукаша.
— Кому вы это несёте, Швейк? — спросил бедняга
поручик, когда Швейк положил наземь целую кучу вещей, завёрнутых в
шинель, — добычу, взятую с боем из офицерской кухни.
Швейк замялся было на мгновение, но быстро нашёлся и с
открытым и ясным лицом спокойно ответил:
— Осмелюсь доложить, это для вас, господин
обер-лейтенант. Не могу вот только найти, где ваше купе, и, кроме того, не
знаю, не будет ли комендант поезда возражать против того, чтобы я ехал с
вами, — это такая свинья.
Поручик Лукаш вопросительно взглянул на Швейка. Тот
продолжал интимно и добродушно:
— Настоящая свинья, господин обер-лейтенант. Когда он
обходил поезд, я ему немедленно доложил, что уже одиннадцать часов, время своё
я отсидел, и моё место в телячьем вагоне либо с вами. А он меня страшно грубо
оборвал: дескать, не рыпайся и оставайся там, где сидишь. Сказал, что по
крайней мере я опять не осрамлю вас в пути. Господин обер-лейтенант! —
Швейк страдальчески скривил рот. — Точно я вас, господин обер лейтенант,
когда-нибудь срамил!
Поручик Лукаш вздохнул.
— Ни разу этого не было, чтобы я вас осрамил, —
продолжал Швейк. — Если что и произошло, то это лишь чистая случайность и
«промысел божий», как сказал старик Ваничек из Пельгржимова, когда его в
тридцать шестой раз сажали в тюрьму. Я никогда ничего не делал нарочно,
господин обер-лейтенант. Я всегда старался, как бы всё сделать половчее да
получше. Разве я виноват, что вместо пользы для нас обоих получались лишь горе
да мука?
— Только не плачьте, Швейк, — мягко сказал поручик
Лукаш, когда оба подходили к штабному вагону. — Я всё устрою, чтобы вы
опять были со мной.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я не
плачу. Только очень уж мне обидно: мы с вами самые разнесчастные люди на этой
войне и во всём мире, и оба в этом не виноваты. Как жестока судьба, когда
подумаешь, что я, отроду такой старательный…
— Успокойтесь, Швейк.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант: если бы
не субординация, я бы сказал, что нипочём не могу успокоиться, но, согласно
вашему приказанию, я уже совсем успокоился.
— Так залезайте в вагон, Швейк.
— Так точно, уже лезу, господин обер-лейтенант.
В военном лагере в Мосте царила ночная тишина. Солдаты в
бараках тряслись от холода, в то время как в натопленных офицерских квартирах
окна были раскрыты настежь из-за невыносимой жары.
