— Как аукнется, так и откликнется, — определил
Швейк. — Нечего удивляться, что они разозлились, раз им пришлось оставить
всё вино на столе и гоняться за тобой в темноте по садам. Они должны были
разделаться с тобой тут же в кабаке, на месте, а потом тебя выбросить. Если б
они свели с тобой счёты у стола, это и для них было бы лучше и для тебя. Знавал
я одного кабатчика Пароубека в Либени. У него в кабаке перепился раз
можжевёловкой бродячий жестяник-словак и стал ругаться, что можжевёловка очень
слабая, дескать, кабатчик разбавляет её водой. «Если бы, говорит, я сто лет
чинил проволокой старую посуду и на весь свой заработок купил бы можжевёловку и
сразу бы всё выпил, то и после этого мог бы ещё ходить по канату, а тебя,
Пароубек, носить на руках». И прибавил, что Пароубек — продувная шельма и
бестия. Тут Пароубек этого жестяника схватил, измочалил об его башку все его
мышеловки, всю проволоку, потом выбросил голубчика, а на улице лупил ещё
шестом, которым железные шторы опускают. Лупил до самой площади Инвалидов и так
озверел, что погнался за ним через площадь Инвалидов в Карлине до самого
Жижкова, а оттуда через Еврейские Печи в Малешице, где наконец сломал об него
шест, а потом уж вернулся обратно в Либень. Хорошо. Но в горячке он забыл, что
публика-то осталась в кабаке и что, по всей вероятности, эти мерзавцы начнут
сами там хозяйничать. В этом ему и пришлось убедиться, когда он наконец
добрался до своего кабака. Железная штора в кабаке наполовину была спущена, и
около неё стояли двое полицейских, которые тоже основательно хватили, когда
наводили порядок внутри кабака. Всё, что имелось в кабаке, было наполовину
выпито, на улице валялся пустой бочонок из-под рому, а под стойкой Пароубек
нашёл двух перепившихся субъектов, которых полицейские не заметили. После того
как Пароубек их вытащил, они хотели заплатить ему по два крейцера: больше, мол,
водки не выпили… Так-то наказуется горячность. Это всё равно как на войне,
брат, сперва противника разобьём, потом всё за ним да за ним, а потом сами не
успеваем улепётывать…
— Я этих сволочей хорошо запомнил, — проронил
Водичка. — Попадись мне на узенькой дорожке кто-нибудь из этих
гусаров, — я с ними живо расправлюсь. Если уж нам, сапёрам, что-нибудь
взбредёт в голову, то мы на этот счёт звери. Мы, брат, не то, что какие-нибудь
там ополченцы. На фронте под Перемышлем был у нас капитан Етцбахер, сволочь,
другой такой на свете не сыщешь. И он, брат, над нами так измывался, что один
из нашей роты, Биттерлих, — немец, но хороший парень, — из-за него
застрелился. Ну, мы решили, как только начнут русские палить, то нашему
капитану Етцбахеру капут, И действительно, как только русские начали стрелять,
мы всадили в него этак с пяток пуль. Живучий был, гадина, как кошка, —
пришлось его добить двумя выстрелами, чтобы потом чего не вышло. Только
пробормотал что-то, да так, брат, смешно — прямо умора! — Водичка
засмеялся. — На фронте такие вещи каждый день случаются. Один мой товарищ
— теперь он тоже у нас в сапёрах — рассказывал, что, когда он был в пехоте под
Белградом, ихняя рота во время атаки пристрелила своего обер-лейтенанта, —
тоже собаку порядочную, — который сам застрелил двух солдат во время
похода за то, что те выбились из сил и не могли идти дальше. Так этот
обер-лейтенант, когда увидел, что пришла ему крышка, начал вдруг свистеть
сигнал к отступлению. Ребята будто бы чуть не померли со смеху.
Ведя такой захватывающий и поучительный разговор, Швейк и
Водичка нашли наконец скобяную торговлю пана Каконя на Шопроньской улице, номер
шестнадцать.
— Ты бы лучше подождал здесь, — сказал Швейк
Водичке у подъезда дома, — я только сбегаю на второй этаж, передам письмо,
получу ответ и мигом спущусь обратно.
— Оставить тебя одного? — удивился Водичка. —
Плохо, брат, ты мадьяров знаешь, сколько раз я тебе говорил! С ними мы должны
ухо держать востро. Я его ка-ак хрясну…
— Послушай, Водичка, — серьёзно сказал
Швейк, — дело не в мадьяре, а в его жене. Ведь когда мы с
чешкой-кельнершей сидели за столом, я же тебе объяснил, что несу письмо от
своего обер-лейтенанта и что это строгая тайна. Мой обер-лейтенант заклинал
меня, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала. Ведь твоя кельнерша сама
согласилась, что это очень секретное дело. Никто не должен знать о том, что господин
обер-лейтенант переписывается с замужней женщиной. Ты же сам соглашался с этим
и поддакивал. Я там объяснил всё как полагается, что должен точно выполнить
приказ своего обер-лейтенанта, а теперь тебе вдруг захотелось во что бы то ни
стало идти со мной наверх.
— Плохо, Швейк, ты меня знаешь, — также весьма
серьёзно ответил старый сапёр Водичка. — Раз я тебе сказал, что провожу
тебя, то не забывай, что моё слово свято. Идти вдвоём всегда безопаснее.
— А вот и нет, Водичка, сейчас сам убедишься, что это не
так. Знаешь Некланову улицу на Вышеграде? У слесаря Воборника там была
мастерская. Он был редкой души человек и в один прекрасный день, вернувшись с
попойки домой, привёл к себе ночевать ещё одного гуляку. После этого он долго
лежал, а жена перевязывала ему каждый день рану на голове и приговаривала: «Вот
видишь, Тоничек, если бы ты пришёл один, я бы с тобой только слегка повозилась
и не запустила бы тебе в голову десятичные весы». А он потом, когда уже мог
говорить, отвечал: «Твоя правда, мать, в другой раз, когда пойду куда-нибудь, с
собой никого не приведу».
— Только этого ещё не хватало, — рассердился
Водичка, — чтобы мадьяр попробовал запустить нам чем-нибудь в голову.
Схвачу его за горло и спущу со второго этажа, полетит у меня, что твоя
шрапнель. С мадьярской шпаной нужно поступать решительно. Нечего с ними
нянчиться.
— Водичка, да ведь ты немного выпил. Я выпил на две
четвертинки больше, чем ты. Пойми, что нам подымать скандал нельзя. Я за это
отвечаю. Ведь дело касается женщины.
— И ей заеду, мне всё равно. Плохо, брат, ты старого
Водичку знаешь. Раз в Забеглицах, на «Розовом острове», одна этакая харя не
хотела со мной танцевать, — у меня, дескать, рожа опухла. И вправду, рожа
у меня тогда опухла, потому что я аккурат пришёл с танцульки из Гостивара, но
посуди сам, такое оскорбление от этакой шлюхи! «Извольте и вы, многоуважаемая
барышня, говорю, получить, чтобы вам обидно не было». Как я дал ей разок, она
повалила в саду стол, за которым сидела вместе с папашей, мамашей и двумя
братцами, — только кружки полетели. Но мне, брат, весь «Розовый остров»
был нипочём. Были там знакомые ребята из Вршовиц, они мне н помогли. Излупили
мы этак пять семейств с ребятами вместе. Небось и в Михле было слыхать. Потом в
газетах напечатали: «В таком-то саду, во время загородного гулянья, устроенного
таким-то благотворительным кружком таких-то уроженцев такого-то города…» А
потому, как мне помогли, и я всегда своему товарищу помогу, коли уж дело до
этого доходит. Не отойду от тебя ни на шаг, что бы ни случилось. Плохо, брат,
ты мадьяров знаешь. Не ожидал, брат, я, что ты от меня захочешь отделаться;
свиделись мы с тобой после стольких лет, да ещё при таких обстоятельствах…
