Каллисфен замолчал и обвел взглядом великую столицу, бившуюся в агонии, полыхающие факелами парадизы с редчайшими растениями, привезенными из отдаленных провинций, дворцы и портики, почерневшие от дыма пожаров. Он смотрел на улицы, заполненные солдатами, опьяневшими от резни, насилия и разгула, на заваленные трупами фонтаны, продолжавшие издавать свое грустное журчание, источая окровавленную воду; он смотрел на разбитые статуи, на обрушенные колонны, оскверненные храмы. Потом обернулся к Евмену и увидел в его глазах то же выражение испуга и растерянности.
— Этот необычайный дворец, — продолжил Каллисфен прежним ровным голосом, — назывался Новогодним, потому что Великий Царь приезжал сюда на празднование первого дня года, чтобы утром в день летнего солнцестояния первый чистый луч показавшегося над горизонтом солнца упал ему на лицо и озарил отражающий его взгляд, словно сам царь был новым солнцем. Всю ночь до утра жрецы возносили молитвы, которые становились все громче, настойчивее, поднимаясь к звездам и призывая свет на Великого Царя — на живой земной символ Ахура-Мазды. Все здесь является символом, весь город — символ, и все статуи и барельефы, что ты видишь в этом дворце, — тоже символ.
— И сжигаем мы… тоже символ, — прошептал Евмен.
— Город был спроектирован на следующий день после полного затмения солнца, которое случилось шестьдесят лет и шесть месяцев назад, — он должен был стать памятником веры этого народа, веры, согласно которой миром никогда не завладеет тьма. Вот, смотри, повсюду виден лев, схвативший быка, то есть свет, побеждающий тьму, свет их верховного бога Ахура-Мазды, воплощением которого они считали своего царя. Пока дворец еще находился в тени, сотни посольств в благоговейном молчании ждали, когда свет прольется на пурпурные и золотые залы, на обширные дворы. И тогда начиналась великолепная процессия, о которой рассказывает Ктезий
[11]
и другие греческие и варварские авторы, кому посчастливилось присутствовать при этом. То же можно видеть на барельефах, украшающих стены и лестницы. А теперь смотри — этот народ присутствует при величайшей мерзости, при крайнем святотатстве: огонь, священный для них, пожирает столицу, созданную в честь вечного огня, и сжигает их собственных мертвецов.
— Однако и они сами запятнаны всевозможными зверствами, — отозвался Евмен. — Ты видел этих несчастных греков, слышал о перенесенных ими нечеловеческих пытках. Строившие это чудо великие цари Дарий и Ксеркс — это те же самые завоеватели, кто вторгся на нашу землю с огнем и мечом, это они обезглавили и распяли изуродованное тело царя Леонида у Фермопил, это они сжигали храмы наших богов, осквернив их.
— Конечно. А знаешь почему? Смотри, — проговорил Каллисфен, указывая на надпись на одной из стен. — Знаешь, что здесь написано? «Я сжег храмы дэвов», то есть храмы демонов. Это и есть объяснение: наши боги для них — проявление демонов, которых их злой бог Ахриман вызвал в мир, чтобы ввергнуть людей в беду. Побуждением этих царей было — совершить благочестивое дело. Все народы на земле видят зло в других, в чужих народах и их богах, а от этого, боюсь, нет лекарства. Поэтому они и разрушили прекраснейшие творения нашей культуры. Поэтому и мы теперь разрушаем прекраснейшие творения их цивилизации.
Они замолчали, так как говорить было больше нечего. И тогда снова стали слышны стенания и плач умирающего города.
Царица-мать узнала о разграблении Персеполя три дня спустя от одного всадника из числа Бессмертных, который пробрался через заснеженные перевалы. Едва услышав о бесчинствах солдатни, о резне на улицах беззащитного города, об уничтожении прекраснейших творений, она разразилась слезами.
Воин, рыдая, простерся перед царицей:
— Великая Царица-мать, — проговорил он, — убей меня, ибо я заслужил смерть. Я был знаком с этим маленьким демоном-яуном. Это я во всем виноват. Это я много лет назад спас ему жизнь во время львиной охоты в Македонии, и когда в битве при Иссе он в свою очередь отпустил меня на свободу, я не понял, что таким образом демоны скрывают свою лютую натуру. Вместо того чтобы вонзить ему в горло кинжал, я поблагодарил его и выказал ему свою признательность. А теперь последствия этого предо мной воочию. Убей меня, Великая Царица-мать, и, возможно, моя смерть успокоит гнев богов, она склонит их на нашу сторону, и они вызволят нас из мрака унижения.
Царица сидела неподвижно на своем троне, и ее щеки были мокры от слез. Она посмотрела на него полным сострадания взглядом и сказала:
— Встань, мой верный друг. Встань и не кляни себя за великодушие и мужество. Тому, что случилось, было суждено случиться. Когда Кир взял город Сарды и предал его огню, что думали лидийцы в своем горе? А что думали вавилоняне, когда, изменив течение Евфрата, он овладел городом и заковал в цепи их царя? Мы тоже жгли и резали, мы тоже топили в крови восстания, сжигали храмы и святилища. Царь Камбиз убил в Египте быка Аписа, совершив в глазах того народа самое чудовищное святотатство, какое только возможно. Царь Ксеркс предал огню храмы в афинском акрополе и сровнял город с землей. Весь народ, рыдая, покинул свои дома, чтобы укрыться на островке, и оттуда они видели отблески пожара на ночном небе. Я слышала об этом от тех, кто хранит книги нашей истории. Теперь та же судьба коснулась и нас, наших чудесных городов, наших святилищ, и все это происходит не потому, что Александр такой плохой. Я знаю его, знаю его чувства, знаю, на какую нежность и внимание он способен, и если бы я присутствовала там, я уверена, что смогла бы добиться его милости и заставить свет Ахура-Мазды восторжествовать в его душе над мраком Ахримана. Ты когда-нибудь заглядывал ему в глаза?
— Да, моя госпожа, и это вызвало во мне страх.
Царица-мать замолчала, проливая безмолвные слезы, а потом подняла голову и спросила:
— Куда ты теперь?
— На север, в Экбатаны, к царю Дарию, чтобы сражаться за него и умереть, если придется. Но дай мне свое благословение, Великая Царица-мать: это согреет меня в снегах и холоде, поможет перенести голод, жажду, лишения, боль.
Он опустился на колени и склонил голову. Царица-мать подняла дрожащую руку и положила ему на голову:
— Благословляю тебя, мой мальчик. Скажи моему несчастному сыну, что я буду молиться за него.
— Скажу, — ответил Бессмертный.
И, испросив позволения удалиться, ушел.
ГЛАВА 24
Александр осмотрел дворец Дария только на второй день. Он встал поздно и огляделся вокруг со странным выражением, словно очнулся от кошмара. Его товарищи уже выстроились возле трона, при оружии, словно ожидая приказаний.
— Где Парменион? — спросил царь.
— Его нет в городе, он в своем лагере с теми из солдат, кто не участвовал в грабеже, — ответил Селевк.
— А Черный?
— И он тоже. Говорит, что чувствует себя нехорошо и просит прощения за отсутствие.
