— Город могил? Но как я узнаю могилу того, кто не может умереть, среди множества других?
Фатех широко раскрыла белые глаза и протянула морщинистые руки к потрескивающему костру, пытаясь впитать тепло своим холодным, дряхлым телом.
— Тебя поведет страх перед тем ужасным, что прячется в твоей душе. Зверь, сидящий в тебе, почует дорогу… Прощай. Я должна уснуть… теперь я должна уснуть…
Она испустила глубокий вздох, похожий на хрип, закрыла глаза и натянула на голову темное покрывало, полностью спрятав под ним лицо. Фатех казалась теперь нелепым истуканом, оживляемым только всполохами костра. Огонь тоже вскоре утих, словно уж, извиваясь среди переливчатых углей. Десмонд Гаррет повернулся и пошел прочь, и пока он спускался по склону холма, поскуливание собаки, не прекращавшееся во время его беседы с Фатех, превратилось в протяжный вой, поднимавшийся в усыпанное звездами небо, укрывавшее Пальмиру, словно королевский плащ, украшенный драгоценными камнями.
Он вернулся в шатер Абу-эль-Абда. Шейх ждал его, сидя на полу, скрестив ноги и положив ладони на колени. Его тело под галабией из тонкого льна напряглось, свидетельствуя о предельной концентрации духовных сил.
— Я еду немедленно, — сказал Десмонд Гаррет. — Возможно, я последний из охотников, оставшийся в живых… если твое предчувствие верно.
— Нет, — возразил Абу-эль-Абд, — часом больше, часом меньше — не от этого зависит твоя победа. Уже довольно холодно, а посему не стоит отправляться в дорогу ночью. Поешь, попей, отдохни — я велю приготовить тебе ложе и обильный ужин. Двинешься в путь завтра с первыми лучами солнца. Это станет добрым предзнаменованием, и твое сердце возрадуется.
Десмонд Гаррет поблагодарил его, искупался в чистых водах пруда и, надев на чистое тело свежую галабию, сел к столу. Абу-эль-Абд разломил хлеб, макнул его в соль и отдал гостю; двое слуг внесли большие блюда жаркого и кускуса. Десмонд Гаррет ел и пил, в душе продолжая надеяться, что Енос жив, а шейх эль-Абд и Фатех почувствовали страдание, иное, нежели агония смерти, иные муки, не отнимающие жизнь. Но когда они закончили трапезу, снаружи послышался конский топот и слуги объявили о прибытии гонца. Вскоре тот появился и, поклонившись, подошел к шейху, прошептал ему что-то на ухо и покинул шатер. Эль-Абд поднял глаза, и по его трагически торжественному лицу Гаррет понял, что гонец принес печальные вести.
— Теперь ты последний охотник, — произнес шейх. — Енос бен-Гад мертв. Его убил Сельзник.
Десмонд Гаррет выбежал из шатра и закричал от ярости и бессильного гнева:
— Проклятый волк! Злобный пес! Пусть твое мертвое тело останется непогребенным, и его пожрут грифы! Умри, стеная от боли!
Он упал на колени, прижался лбом к песку и замер, дрожа в безмолвии холодной ночи. Прикосновение руки эль-Абда вернуло его к действительности.
— Енос бен-Гад пал как воин на поле битвы с превосходящим по силе противником, он сражался, словно лев, окруженный стаей псов, натравленных на него охотниками. Воздадим ему почести, памятуя о том, что Бог велик!
Десмонд Гаррет встал и поднял глаза к звездному небосводу — колонны Пальмиры, казалось, поддерживали его от края до края.
— Бог велик! — Он повернулся к шейху эль-Абду, и глаза его были сухими, но в них таилось скорбное страдание, для которого нет ни слов и ни слез.
Десмонд Гаррет долгими днями скакал в Босру, а оттуда — в Джераш и к горе Нево, он пересек бескрайнюю долину, где, как говорят, похоронен Моисей, думая о костях предводителя народа Израилева, покоящихся в безымянных песках в неведомой могиле в ожидании Судного дня.
Оттуда он спустился в долину Мертвого моря и долго смотрел на темную ширь его неподвижных вод, разлившихся на том самом месте, где стояли некогда пять нечестивых городов, постигнутых грозным судом Божиим.
Какой из огромного множества соляных столбов, молчаливых охранников небытия, держит пленницей тревожную душу жены Лота и ее отчаянную тоску по проклятой и утраченной родине?
Он двинулся дальше, к подножию соляных гор, к долине Арава, черной от булыжников и пустынной, насколько хватало глаз. Словно огненный вихрь прошел по ней и покрыл потухшими углями.
Осень близилась к концу, но жара в этой выжженной местности была столь нестерпимой, что он в разгар дня берег силы и шел пешком, держа коня под уздцы, время от времени протирая его морду тканью, смоченной в воде из своего бурдюка. Только с наступлением вечера Гаррет снова садился в седло, стремясь добраться до колодца, чтобы расположиться там на ночной отдых. Время от времени он останавливался, привлеченный каким-нибудь знаком человеческого присутствия или творением его рук — наскальной живописью, могилами с надписями, полустертыми от ветра и песка. Иногда он замирал, глядя на фигуру скорпиона, высеченную на поверхности камня, — этот образ среди безмолвных просторов долины казался наполненным тревожной силой.
Однажды с наступлением утра он достиг очередной раскинувшейся перед ним вади. Долина постепенно суживалась, пока не превратилась в тесное ущелье, разрезавшее горный массив от вершины до подножия. Поток воды обнажил за прошедшие века все слои, из которых состояла гора, и всадник с изумлением разглядывал бесконечные красные, зеленые, охряные и желтые слои. Ветер, проникая в расселину, извлекал из глубины скалистого коридора причудливые звуки, словно из гигантских органных труб.
И вдруг перед Десмондом Гарретом открылся раскинувшийся амфитеатром город могил, легендарная Петра. Веками она пряталась в сердце горы, и добраться туда можно было только по узкому ущелью, запыленному обломками скал, обрушившимися с гор. Сто лет назад ее обнаружил Людвиг Борхардт, приведя в изумление и восторг ученых всего мира, но лишь немногим удалось увидеть ее.
Гаррет сбросил на землю свой мешок, пришпорил коня и галопом поскакал по огромной котловине, минуя выбитые в горе могилы, внушительные фасады, колонны и тимпаны, высеченные из камня тысяч оттенков, состоящие из разноцветных слоев, мягко переходящих один в другой, словно догоняющие друг друга морские волны. И пока его конь летел по песку, покрывавшему дно этого огромного кратера, он вглядывался в пустые мавзолеи, стремясь различить какой-нибудь знак, уловить шепот безмолвно развернутых каменных губ; но слуха его достигало лишь дыхание скакуна, топот его копыт по камню и песку и эхо, летящее от скалы к скале, от камня к камню.
Он натянул поводья и, остановив коня, спрыгнул с седла, но лишь голос ветра звучал в тысячелетнем безмолвии, и высокий полет орла был единственным признаком жизни в пустом, ослепительном небе. Он поднялся на один из отрогов, выступающий из песка, словно утес над морем, и неторопливо огляделся, конь его спокойно пасся среди редких пучков растительности.
— Здесь ты спал в последний раз, Человек с семью могилами, в этой тайной усыпальнице. И отсюда тебя унесли прочь, прежде чем долину обнаружили, прежде чем человеческие голоса снова эхом отдались среди здешних скал. Но я найду печать твоего присутствия, разыщу твои следы. Енос бен-Гад умер не напрасно.
