— Но почему я… Почему?
— Моего отца убила стрела, разорвавшая ему сердце, выпущенная из лука «Пирсон», с двойным роликом, — смертоносное оружие… А потом, после смерти, его связали и засунули кляп в рот… Кроме того, согласно секретным данным, которые мне удалось собрать, на нем было найдено послание, отрывок из древнего текста, так говорят, и никому до сих пор не удалось его расшифровать. Не знаю, можно сказать, это зловещее послание… Мне вспоминается тот день, когда я покидал Афины, чтобы вернуться в Лондон: отец сказал, что, по его мнению, полиция прикончила Клаудио и Элени, но он ничего не может сделать, благо государство не позволяет ему говорить. Понимаешь, Мишель? Многочисленные указания возвращают нас в те дни, и только ты можешь мне помочь, потому что знаешь… Знаешь и…
— Да, я знаю и… Скажем так, закулисную сторону.
— Верно. Я и подумать бы не мог о подобном предприятии с кем-то другим. Кроме того, мне кажется, если б я попытался все сделать один и мне бы удалось, ты проклял бы меня за то, что я тебя обделил.
— Возможно, мне стоит проклясть тебя за то, что ты меня разыскал.
Норман опустил глаза.
— У тебя не получилось забыть…
— А что, у тебя получилось?
— Мы были детьми, Мишель… Мы сделали все возможное.
— Ты — может быть. — Его голос задрожал. — А я… я… — Он не сумел продолжить.
— Тебе всего лишь меньше повезло… Так случилось, что на этом месте оказался ты…
— Меньше всего повезло им. Они мертвы.
Норман молча глядел на своего друга, на его лицо, покрывшееся морщинами, словно у старика, на губы, скривившиеся в гримасу, на слезы, проступавшие из-под сомкнутых век. Он положил Мишелю руку на плечо:
— Мы были детьми… Боже мой, Мишель… Мы всего лишь были детьми.
Мишель отер глаза.
— О Господи, кофе, кофе бежит!
Он выключил конфорку, громко шмыгнул носом, а потом разлил горячий кофе в две чашки.
— Раньше я был более проворным, но теперь уже не то.
— Да ладно тебе. Ты всегда был нескладным. И с возрастом вряд ли стал лучше. Есть у тебя закурить?
— «Голуаз», — сказал Мишель, доставая из кармана пачку.
Норман взял сигарету и зажег ее:
— Боже мой, ты по-прежнему куришь эту гадость… Мы как будто вернулись к прежним временам. Кофе вкусный, но мне хочется хорошего турецкого кофе, я уже давно его не пил.
— Перестань, — проговорил Мишель, в свою очередь тоже закуривая. — Не стоит продолжать преамбулу. Скажи мне, что конкретно происходит. И поясни, что ты задумал.
— Я хочу знать, кто убил моего отца и почему.
— Над этим делом работают греческая полиция и британская разведка — мне кажется, вполне достаточно.
— Мы знаем больше, чем они, если я правильно понимаю.
— А потом?
— Забрать сосуд Тиресия.
Мишель так и застыл с чашкой в руке.
— Пей, а то остынет.
— Что тебе известно об этой вещи?
— Я знаю, что она снова явилась на свет божий. Сосуд находится в одной из деревушек на Пелопоннесе — она называется Скардамула. И продается.
— Сколько?
— Полмиллиона долларов.
— Кто еще об этом знает, кроме тебя?
— Полагаю, никто, не считая продавцов. Мне сообщили об этом напрямую. Три дня назад. Я работаю в газете «Трибьюн» и вот уже четыре года являюсь консультантом агентства «Сотбис», а посему обладаю информацией обо всех археологических находках, даже хранящихся в тайне.
— Украденных.
— Да. Иногда речь идет об украденных предметах, — ответил Норман, внешне не проявив никакого смущения.
— Как ты можешь быть уверен, что мы имеем дело именно с тем предметом, а не с каким-нибудь другим?
Норман достал из портфеля фотографию и показал ее Мишелю:
— Это он. Мне кажется, сомнений быть не может.
— Нет. Никаких сомнений. Кто дал тебе эту фотографию?
— Я не знаю. Мне сообщили по телефону, что она лежит под дворниками моей машины. Мужской голос, с иностранным акцентом. Более того, я бы сказал, с греческим акцентом, и это точно.
— Он рассказал тебе, где находится сосуд?
— Да. Он также объяснил мне, как туда добраться.
— А я… Зачем я тебе нужен? Ты можешь отлично справиться сам. Отвезешь его в Англию и там продашь.
— Сосуд может привести нас к Павлосу Караманлису… И, быть может, откроет нам правду о том, как окончили свои дни Клаудио и Элени.
Мишель поставил чашку на стол, встал и подошел к окну. Он долго стоял так, молча и неподвижно. Внизу субботняя вечерняя жизнь сверкала веселыми разноцветными огнями.
— Тебе не следовало возвращаться, — проговорил он наконец. — Норман, тебе не следовало возвращаться.
— Но ведь я здесь, Мишель, и я жду твоего ответа.
Мишель повернулся к столу и взял в руки экземпляр статьи, найденный среди почты университета.
— Странно, — сказал он.
— Что?
— Ты получил фотографию. А мне прислали другой знак, и оба они ведут к тому сосуду.
— Ты чего-нибудь боишься?
— Да, но я не знаю чего.
— Так что ты решил?
— Я поеду с тобой. В университете как раз закончатся пересдачи.
— О каком знаке ты говорил?
— Об этой статье.
— Ты читал ее?
— Я уже несколько недель ее изучаю: она посвящена гипотезе о ритуале призвания мертвых, описанном в одиннадцатой песни «Одиссеи». И эта гипотеза тесно переплетается со сценами, изображенными на той вазе… Вот уже двадцать пять веков смерть Одиссея является неразгаданной загадкой… Но быть может, я выбрал неподходящее время, чтобы рассказывать тебе о подобных вещах: твой отец недавно умер…
— Нет. Продолжай, пожалуйста.
— До сих пор ключом считалась вторая часть пророчества Тиресия. Одиссей гостит у волшебницы Цирцеи и просит ее предсказать ему судьбу, но Цирцея не может. Только предсказатель Тиресий мог бы, но он мертв, и поэтому герою приходится пересечь море, достигнуть Океана и добраться до утеса, стоящего там, где сходятся воды Ахерона, Коцита и Перифлегетона, трех рек Аида. Там ему предстоит зарезать черного барана и дать его крови стечь в священную яму, которую он выкопает своим мечом. Кровь вызовет из Аида души мертвых, среди прочих и душу Тиресия… И после того как он согласится выпить кровь, Одиссей сможет вопрошать его.
Норман подошел к шкафу, где стояла греческая классика, и взял томик «Одиссеи».
— Начиная со стиха 119, — подсказал Мишель.
