— И как ты считаешь, каков смысл этих посланий?
— Я долго над ними размышлял. Первый логический вывод, насколько вообще можно говорить о логике в столь абсурдном деле, — послания мотивируют смертный приговор. Поскольку первые две цитаты, предназначенные для Руссоса и Карагеоргиса, идентичны, мы должны прийти к заключению, что они повинны в одном и том же преступлении, однако о сути его я не могу догадаться. Второе послание связано с более явным контекстом…
Тут музыкальный автомат, до того момента безмолвствовавший, внезапно заиграл, и Мишель вздрогнул.
— Норман, — сказал он, — эта песня, ты помнишь эту песню?
Норман озадаченно покачал головой.
— Клаудио обычно напевал эту мелодию, когда я познакомился с вами в Парге, в ту пору он иногда играл ее на флейте…
Он резко встал и побежал к музыкальному автомату, заглянул в лицо человеку, поставившему песню: темное лицо, очень черные глаза, густые усы — вероятно, ливанец или киприот, их было много в Афинах. Мишель снова сел за столик, испуганный, ошеломленный.
Норман взглянул ему в глаза:
— Мишель… Мишель… Песня Клаудио — итальянская народная баллада. Как она могла попасть в музыкальный аппарат… у тебя галлюцинации…
Мишель опустил голову и какое-то время молчал, внезапно охваченный отчаянием и горькими воспоминаниями. Когда он снова поднял глаза на собеседника, они блестели.
— Я… я не могу придумать ничего другого, как только…
— Продолжай, — сказал Норман, — ты должен быть мужественным.
— Вероятно, над Элени надругались так же, как над Мелиссой… Так же осквернили ее безжизненное тело… о Боже, Боже мой!..
Он поднес руку ко лбу, чтобы скрыть слезы, которые уже не мог сдерживать. Норман тоже казался смущенным и потрясенным.
— Думаю, ты близок к правде: Влассоса ранили стрелой в пах. Полагаю, намеренно.
— Если то, что я думаю, правда, ты понимаешь, что они оба пережили? И если Клаудио жив, то он отравлен ненавистью и жаждой мести, он стал машиной для убийства… Это больше не человек, Норман, это больше не человек… Вспомни, ведь он страдал и по моей вине…
Норман протянул к нему свой стакан с бренди:
— Выпей, это покрепче будет. Выпей, говорю тебе. — Он положил ему руку на плечо. — У каждого человека на свете есть свой порог сопротивляемости, а ты был мальчиком, ты в тот момент оказался не готов и не способен вынести пытку, — быть может, Клаудио на твоем месте тоже сдался бы, и я тоже. Это не стыдно, Мишель, это не стыдно. Послушай, сейчас мы должны попытаться каким-то образом установить с ним контакт, если он жив. Поговорить с ним, вывести его из того одинокого безумия, в каком ему, должно быть, пришлось жить до сегодняшнего дня, помешать совершить другие преступления… рассказать о том, что произошло, помочь ему понять, что он сделал… Мы должны его найти. Караманлис убежден — на Влассоса еще раз будет совершено покушение, после чего настанет очередь его самого, Караманлиса.
Мишель продолжал молчать еще несколько минут: казалось, он рассматривает людей, проходивших мимо него по тротуару, но на самом деле смотрел в пустоту. Перед глазами его проходили тревожные, беспокойные видения.
— Быть может, я тоже в списке… Я никогда об этом не думал. Я всегда любил его. Мне кажется, он не может хотеть убить меня.
— Может быть, и я… В его глазах я могу выглядеть столь же виновным, как и ты. В ту ночь мы условились с ним встретиться на Плаке, вместе с доктором, чтобы сделать Элени переливание крови. Возможно, Клаудио считает, что это я его предал… Вспомни о моем отце… Послание, найденное на его теле, заставляет задуматься о том, что и он был виновен в том преступлении, хотя Караманлис, когда мы виделись с ним в Сидирокастро, отрицал это. У нас нет выбора, Мишель, мы должны встретиться с ним и рассказать ему правду. Он поверит нам. Боже, он должен будет нам поверить… Но если мы хотим его найти, нам понадобится содействие Караманлиса. Мы должны увидеться с ним и…
Мишель воскликнул внезапно:
— Нет! Лучше убей меня. Этот человек виновен во всем. Это он велел меня пытать, это из-за него умерла Элени, а Клаудио превратился в бездушную машину, если, конечно, он действительно еще жив. — Глаза его блестели холодным блеском. — Если я встречусь с Караманлисом — то только чтобы свести с ним счеты.
Норман схватил его за плечо.
— Ради Бога, не говори глупостей. Мы должны с ним встретиться, понимаешь? У нас нет выбора. Не думаю, что он все рассказал мне, когда мы с ним разговаривали в Сидирокастро, я вовсе так не считаю. Он прежде всего пытался выудить из меня информацию. А сейчас мы наконец расшифровали послания, а он по-прежнему двигается на ощупь. Мы расскажем ему, как обстоят дела, если он поможет нам довершить картину. Только тогда мы сможем правильно интерпретировать послания и… приготовить ответ.
Мишель закурил и снова надолго погрузился в молчание.
— Норман, я не знаю, смогу ли вынести вид этого человека, поставь себя на мое место…
— Ты должен это сделать, Мишель. Ты был в ту ночь в управлении полиции, быть может, ты о многом знаешь, может, у тебя есть какие-то доказательства, ты восстановишь в памяти впечатления, образы… Ты там был, Мишель…
Мишель глубоко вздохнул, зажал кулаки между коленями, словно заряжая все силы духа в напряженный лук своего тела.
— Хорошо, — сказал он. — Когда?
— Сейчас же, немедленно.
Норман встал и твердым шагом двинулся к машине, вот уже давно припаркованной на другой стороне дороги. Сидевший за рулем человек попытался было включить зажигание, но Норман уже стоял рядом.
— Эй, ты, — произнес он, — да, я к тебе обращаюсь. Вызови своего капитана и скажи ему — нам нужно с ним поговорить, мне и моему другу-французу. Сейчас или никогда. Мы будем ждать его в одном из внутренних залов.
Полицейский, преодолев первоначальное удивление, завел машину и уехал. Он сразу же вызвал по рации капитана Караманлиса и передал ему приглашение молодых людей. Караманлис, получив сообщение во время допроса подозреваемого, попросил своего заместителя подменить себя, сел за руль своего автомобиля и отправился в кафе на улице Стадиу. Солнце опускалось над городом со стороны Пирея в неподвижном облаке пара, в пурпурно-коричневатом сиянии.
Норман и Мишель вошли в один из внутренних залов и сели за столик у большой застекленной двери, выходившей на улицу.
— Мишель, — сказал Норман, — что ты думаешь о послании, найденном на теле моего отца?
— Не знаю, но, кажется, смысл состоит в чем-то вроде: «Ты — человек, привыкший видеть смерть и насилие, но такого зрелища даже ты не выдержал». Тот, кто составил записку, вероятно, знал о работе твоего отца в качестве агента и о его военном прошлом, но хотел упрекнуть его в смерти девушки…
— Элени сопоставляется с Кассандрой?
