— Ты об Вульфиле? — сказал он. — Да, если его не убьет кто-нибудь.
— Волусиан посоветовал нам отправляться куда угодно, кроме Британии. Похоже, там самое настоящее змеиное гнездо.
— Не думаю, чтобы в нашем ужасном мире какое-то место могло быть хуже или лучше других. Мы направляемся в Британию, потому что там нас кое-кто ждет.
— Откуда ты знаешь? Или твоя уверенность связана с тем пророчеством, о котором ты говорил?
— А тебя это удивляет?
— Я не знаю. Ты читал Плиния и Варро, Архимеда и Эратосфена Ты знаком со Страбоном и Тацитом…
— Ты тоже, насколько я понял, — заметил Амброзин с легким удивлением.
— Ты — человек науки, — закончил Аврелий, как будто не слыша слов старого наставника.
— А люди науки не верят в пророчества, это ты хочешь сказать? Пророчества не рациональны? Их не объяснить рассудком и логикой?
— Да, так.
— А можно ли объяснить рассудком и логикой то, что делаешь ты? Есть ли что-нибудь логическое в тех событиях, в которые мы все оказались втянутыми в последние месяцы?
— Не слишком много, я бы сказал.
— А знаешь ли ты, почему это так? Потому что существует иной мир, помимо того мира, который нам известен. Это мир сна и мечты, мир чудовищ и химер, мир безумия, страсти и мистерии. Это мир, который в определенные моменты всплывает на поверхность и заставляет нас действовать против разума, или просто вызывает в нас дрожь, как дыхание ледяного ветра в ночи, или песня соловья в сумерках… Мы не знаем, как далеко простирается этот мир, конечен он или бесконечен, расположен ли он внутри нас или вовне, и принимает ли он видимость реальности для того, чтобы проявить себя перед нами — или для того, чтобы скрыться от нас. Пророчества похожи на те слова, что произносит человек во сне. Они, по всей видимости, не имеют никакого смысла, однако приоткрывают наиболее тайные бездны вечной души.
— Я думал, ты христианин.
— А какая разница? Ты можешь быть хорошим христианином, судя по тому, что происходит в видимой части твоего ума, — и в то же время оставаться язычником.
— Ну, если быть язычником означает хранить обычаи наших предков и веру в наших отцов, если это значит искать Бога во всем и все видеть как Бога… если это значит горько оплакивать величие, которое никогда уже не вернется, — тогда верно, я язычник.
— Вот и я тоже. Видишь вот эту маленькую веточку омелы? Я всегда ношу ее на шее. Она символизирует мою связь с тем миром, где я был рожден, с миром древнего знания. Разве мы не меняем одежду, когда холод сменяется теплом? Наш взгляд на мир меняется точно так же. Религия — это просто цвет, который приобретает наша душа в зависимости от освещения. Ты видел меня под ярким солнцем Средиземноморья, но когда ты увидишь меня в сумрачных лесах Британии, я могу оказаться совсем другим человеком… но не забывай, при этом я останусь тем же самым. Это неизбежно, и так оно и должно быть. Помнишь, на Рейне ты запел гимн солнцу? И мы все запели вместе с тобой — христиане и язычники… просто потому, что в великом солнце, пробуждающемся после ночи, мы увидели лик Бога, и славу Христа, принесшего свет в наш мир.
Так прошла вся ночь. Время от времени люди на лодке перекликались, чтобы подбодрить друг друга, или гребли молча, — до тех пор, пока, наконец, не поднялся ветер и туман не начал понемногу развеиваться. Деметр поднял парус, и его товарищи, измученные долгим напряжением, смогли, наконец, отдохнуть.
Когда же над морем начал разливаться утренний свет, Амброзин вдруг закричал:
— Смотрите! Смотрите все!
Аврелий вскинул голову, Ромул и Ливия подбежали к поручням на носу лодки, а Батиат, Оросий и Деметр выскочили из трюма, чтобы с восторгом уставиться на зрелище, медленно открывавшееся их взорам. В лучах рассветного солнца из тумана вставала земля: зеленые луга и белые меловые утесы, голубое небо и голубое море, пенящееся волнами у подножий, и миллионы птиц, шумно приветствовавших утро…
— Британия! — возвестил Амброзин. — Моя Британия!
Он широко раскинул руки, словно желая обнять дорогого и давно потерянного друга. По щекам Амброзина катились горячие слезы, но выражение его лица было загадочным, и глаза сияли каким-то новым, незнакомым светом. А потом он упал на колени и прижал ладони к лицу. Старик погрузился в молитву, обращаясь к хранителям своей родной земли, овеваемый ветром, доносившим до судна запахи Британии, никогда не стиравшиеся в его памяти…
Все остальные смотрели на Амброзина молча, глубоко тронутые его радостью; и вскоре киль лодки зашуршал по ровной гальке, покрывавшей дно у самого берега.
На берег Британии с отрядом сошел один лишь Юба, потому что остальных лошадей товарищи оставили Тетасию в уплату за проезд. Аврелий свел коня по узкому трапу, поглаживая животное, чтобы успокоить. Легионер не уставал восхищаться этим конем, со шкурой черной и блестящей, как вороново крыло, в ясном утреннем свете, казавшемся предвестником весны. Все остальные спустились следом за Аврелием, и Батиат шел последним, с победоносным видом неся на плечах Ромула.
Они сразу направились на север, через зеленые поля, на которых еще тут и там лежали пятна снега, между которыми сверкали пурпурные крокусы. Малиновки, рассевшиеся на кустах, казалось, умолкали только затем, чтобы проводить удивленными взглядами небольшую процессию, шагавшую по тропе. Тут и там среди обширных пастбищ высились колоссальные старые дубы. Золотистые ягоды омелы поблескивали среди их голых ветвей.
— Видишь? — сказал Амброзин, показывая своему ученику эти ягоды. — Это и есть омела, священное растение нашей древней веры… люди верят, что она падает с небес. И дуб тоже священен, его именем называют мудрейших в религии кельтов, друидов.
— Я знаю, — ответил Ромул. — Это от греческого слова «дри», то есть «дуб».
Аврелий вернул их к реальности.
— Нам необходимо как можно скорее раздобыть лошадей. Пешком мы слишком уж уязвимы.
— Как только сможем, — пообещал Амброзин. — Как только сможем…
И они продолжили путь, и целый день шли между полями, среди которых виднелось множество крестьянских домиков под соломенными крышами. Деревни были совсем крошечными, маленькие дома лепились друг к другу, и когда приблизились сумерки короткого дня, путники увидели струйки дыма, поднимавшиеся из труб… и Ромул представил семьи, собравшиеся вокруг столов, чтобы разделить скудный ужин, и тусклый свет масляных ламп… И он позавидовал этой простой и смиреной жизни, до которой не было дела алчным властителям.
Перед наступлением ночи Амброзин, ведя Ромула за руку, направился к одному из домов и постучал в дверь. Этот дом стоял в стороне от других; он был больше и явно богаче тех, что были сейчас видны товарищам. За домом находился просторный загон, в котором топталось целое стадо овец, одетых в толстые зимние шубы; в соседнем загоне стояли несколько лошадей. Крепкий мужчина, открывший дверь, был одет в серую шерстяную куртку и такие же штаны. Его лицо обрамляла черная борода, в которой посверкивали нити седины.
