— Извини, — настаивал лодочник, — но погода меняется, ты и сам видишь. Туман опускается, по реке плыть будет опасно. Это же не моя вина, что погода становится хуже!
Амброзин продолжал упрашивать:
— Мы тебе оставим свои понтоны, это увеличит твою прибыль. Я готов и денег тебе предложить больше; уступи нашей просьбе, если можешь. Друзья, которых мы ожидаем, очень скоро прибудут, уверяю тебя.
Но лодочник стоял на своем.
— Я должен поднять якорь. Тут и говорить больше не о чем.
К ним подошел Ватрен.
— Боюсь, есть еще о чем поговорить, старик. Послушай: или ты добром сделаешь то, о чем тебя просят, или нам придется поискать другой способ убедить тебя. Мы все вооружены, и ты поднимешь якорь тогда, когда мы тебе скажем. Понял?
Лодочник злобно фыркнул и ушел на корму, чтобы посовещаться со своей командой.
— Тебе не следовало разговаривать с ним так, — сказал Амброзин. — Всегда разумнее вести торг без ссоры. Убеждение предпочтительнее угроз.
— Вполне может быть, — кивнул Ватрен. — Но пока что мы стоим на якоре, так что мои убеждения, похоже, оказались убедительнее твоих…
Он еще не успел договорить, как Ливия закричала:
— Вон они!
Аврелий и Ромул сказали вниз по склону… а следом за ними неся отряд варваров. Во главе отряда мчался сам Вульфила, размахивая мечом и пронзительно визжа. Лодочнику хватило одного взгляда на эту картину, чтобы мигом вообразить все возможные последствия: его драгоценное судно превращается в поле боя, а то и похуже того: его просто разносят в щепки или поджигают вон те вопящие демоны… Должно быть, те, что сейчас стоят рядом, сбежали откуда-то, наверное, они преступники… И он заорал во все горло:
— Отчаливай! Сию минуту!
Двое его подручных мгновенно отвязали причальные канаты, а остальные налегли на весла. Ватрен закричал:
— Нет! Нет, проклятый ублюдок!
Но было уже поздно: лодка отошла от причала и медленно поплыла вниз по реке. Ливия заметила, что Аврелий заколебался на мгновение: он направил было коня к понтонам, но, должно быть, увидел, что там никого нет. И девушка закричала во всю силу своих легких:
— Сюда! Сюда! Мы здесь! Скорее Аврелий! — И она принялась махать в воздухе плащом, а остальные подпрыгивали на палубе и тоже кричали:
— Мы здесь! Скорее!
Аврелий заметил их, окал, коленями бока Юбы — и дернул поводья, заставив коня резко повернуть. И тут же бросил верное животное в быстрый галоп, крича:
— Давай, Юба, давай! Прыгай!
Лодка двигалась теперь параллельно берегу и как раз сравнялась с дальним концом причала. Аврелий мгновенно миновал пирс — и Юба, совершив немыслимый прыжок, приземлился на гору каменной соли. Конь утонул в ней по колено, а Аврелий и Ромул вылетели из седла и съехали вниз по белой соленой горке.
Батиат, видя, как все изменилось, схватил два свободные весла, лежавшие на корме, мгновенно вставил их в уключины и принялся грести изо всех сил, чтобы прибавить лодке скорости.
Вульфила выскочил на пирс следом за Аврелием, разгоряченный и разъяренный погоней, — и едва успел в последнее мгновение остановить своего жеребца, чтобы не слететь вместе с ним в воду. Варвары сгрудились вокруг своего командира, но они могли только смотреть в бессильной злобе, как удаляется их жертва… остановить лодку было не в их силах.
Ватрен вскинул руку в непристойном жесте и выкрикнул несколько ругательств, которые Ромул не смог понять. Мальчик стряхнул соль, которой был покрыт с головы до ног, и подошел поближе к легионеру.
— Что такое temetfutue? — спросил он наивно. — Я никогда не слышал этого слова
— Цезарь! — тут же выбранил его Амброзин. — Ты не должен повторять подобные выражения!
— Это означает «ё… дурак», — безмятежно ответил Ватрен, и тут же подхватил мальчика и поднял его высоко над головой.
Все разом воскликнули:
— Приветствуем тебя, Цезарь!
Радость, внезапно сменившая огромное напряжение, просто душила боевых товарищей, и ей нужно было дать выход. Все начали крепко обнимать друг друга и даже Юбу, хотя он вовсе не претендовал на такое внимание. Но ведь этот героический конь с невообразимой доблестью и скоростью перенес Ромула и Аврелия с берега реки на безопасную палубу грузовой лодки… Батиат вернул весла команде и присоединился к общему ликованию.
Вульфила со своим отрядом продолжал скакать по берегу следом за лодкой, высоко держа меч Цезарей.
Аврелий перегнулся через поручень правого борта, и волны ненависти врагов окатили его, обжигая кожу, словно ледяной ветер.
Но легионер не мог отвести взгляда от сверкающего меча в руке варвара. Всадники слали вслед лодке тучи стрел, но те падали в воду с мягким плеском. Одна из них долетела, правда, до палубы, описав в воздухе дугу, но Деметр поднял щит и остановил стрелу, готовую поразить Ливию. Расстояние между всадниками и лодкой увеличивалось с каждым мгновением, и вот уже судно оказалось в полной недосягаемости для варваров.
Ромул подошел к Аврелию и коснулся его руки.
— Не думай больше об этом мече, — сказал мальчик. — Не имеет значения, что ты его потерял. Другие вещи куда важнее.
— Какие? — с горечью в тоне спросил Аврелий.
— Важно то, что мы снова вместе, и все мы уцелели. И меня радует то, что вы защищаете меня. Надеюсь, тебя это тоже не огорчает.
— Конечно, я этому рад, Цезарь, — ответил Аврелий, даже не обернувшись.
— Не называй меня Цезарем.
— Я очень рад за тебя, мой мальчик, — сказал легионер и, наконец, повернулся к Ромулу и прижал его к себе. Глаза Аврелия повлажнели от слез.
И как раз в этот момент облака расступились, туман, расползшийся вокруг, поредел, и лучи закатного солнца заставили вспыхнуть огнем великую реку, осветили снежные пространства вдоль ее берегов, и снег засверкал, словно серебряный плащ. Боевые товарищи замерли, очарованные зрелищем, как будто перед ними открылось видение надежды, дарованной им. И тут зазвучал хрипловатый голос ветерана многих сражений, Руфия Элия Ватрена из Сагунтума, медленно и торжественно запевшего гимн Солнцу из Саeтеп Saeculare старого Торация:
Aime Sol curru nitido diem qui
promis et celas…
К его голосу присоединился второй, потом третий, четвертый, потом в хор влились и голоса Ливии и Аврелия:
aliusque et idem
nasceris, possis nihil Roma
visere maius…
Ромул заколебался, смущенно глядя на Амброзина.
— Но это же языческая песня… — сказал он.
— Это гимн величию Рима, сын мой, и он не был бы столь прекрасным, если бы того не позволил Господь. И теперь, когда заходит римское солнце, будет лишь правильно воспеть его гимном славы.
