— Отдай его мне, — попросила она, — уж я-то придумаю ему достойную кару, чтобы никто больше не отваживался проявлять к тебе неуважение.
Артаксеркс согласился. Быть может, желание верить в то, что мать его любит и действительно хочет наказать человека, повинного в непочтении к нему, подтолкнули царя к удовлетворению ее просьбы. Парисатида же на самом деле жаждала совсем другого. Мести. И мести, достойной ее коварства и жестокости.
То, что рассказала мне Дургат, повергало в ужас. Действительно, в мире нет ничего более страшного для человека, чем оказаться во власти своего ненавистника. Тогда не будет предела страданиям, которые несчастному предстоит вынести. В тот момент наслаждение от мести, должно быть, пересилило в душе Парисатиды боль и страдание от потери любимого сына. Она велела привязать воина из Карии во дворе и позвала палачей. Ей нужны были самые опытные, способные причинять все муки, какие только может выдержать тело; те, что умеют останавливаться за мгновение до того, как смерть принесет страдальцу облегчение.
Каждый день она приказывала выносить ее в паланкине во двор и сидела в тени тамариска, подолгу наблюдая за жестокими мучениями несчастного. Поскольку его стоны не давали ей спать по ночам, царица велела отрезать ему язык и зашить рот.
Это кошмарное действо продолжалось десять дней, на протяжении которых человек постепенно превращался в бесформенную груду мяса, и лишь потом царица снизошла до приказа убить его — не из жалости, а потому, что происходящее перестало развлекать ее и ей стало скучно.
Она велела выколоть приговоренному глаза и налить расплавленную медь в уши.
Дургат заметила, какое опустошающее воздействие оказал на меня ее рассказ. Вероятно, выражение моего лица говорило само за себя, а полный ужаса взгляд и слезы на глазах наглядно демонстрировали то, что я испытала, слушая повествование. Каким же благословением мне показалось тогда сонливое спокойствие родной деревни! Дургат ненадолго прервалась, и мне показалось, будто она огляделась по сторонам, словно для того, чтобы вновь обрести связь с настоящим, и опять заговорила о прошлом.
— И еще один человек хвастался тем, что убил Кира. Его звали Митридат. Ему царь Артаксеркс пожаловал щедрую награду: шелковое одеяние и саблю из цельного золота — потому что тот действительно ранил царевича копьем в висок, хотя, по слухам, царь все же убил Кира своей рукой, несмотря на ранение в грудь. Некоторые утверждали, что именно Митридат, а не воин из Карии, принес Великому царю окровавленный потник Кира и за это заслужил дары.
Однажды Митридата пригласили на пир, устроенный по распоряжению царицы, на котором присутствовал верный ей евнух. Вино текло рекой, и когда гость хорошенько напился, евнух стал подначивать его, говоря, будто и он смог бы принести царю потник. Дескать, для этого не нужно быть великим воином. Лучше и придумать было нельзя: Митридат поднял руку над головой и вскричал:
— Можешь болтать что хочешь, но я этой самой рукой убил Кира!
— А царь? — спросил евнух.
— Царь пусть говорит что угодно. Я убил Кира!
Другими словами, он назвал царя лжецом в присутствии двух десятков свидетелей, тем самым подписав себе смертный приговор.
Увидев довольную ухмылку на лице евнуха, все поняли, что ждет Митридата. Гости опустили головы, а хозяин дома произнес:
— Оставим эти беседы, ведь они нам не по уму, займемся лучше трапезой и напитками и насладимся вечером. Мы ведь не знаем, что ждет нас завтра.
Право казнить Митридата также досталось царице-матери, вновь попросившей дозволения отомстить за поруганную честь царственного сына. Друзья Митридата пытались выгородить его тем, что он говорил свои слова, будучи пьяным, но евнух напомнил о старом изречении, согласно которому «Истина в вине» — следовательно, обвиняемый всего лишь сказал то, что на самом деле думал. Никто из присутствовавших на пиру не посмел опровергнуть это утверждение.
Для Митридата Парисатида избрала еще более извращенную казнь — пытку в двух кадках.
При мысли о том, что мне придется внимать истории о новых жестокостях, я попросила Дургат прервать рассказ, но сзади раздался знакомый голос:
— А мне как раз любопытно послушать; я также знаю, что ты говоришь по-гречески достаточно хорошо, чтобы тебя можно было понять, — сам слышал твои речи, когда вас поймали.
За моей спиной стоял Менон-фессалиец; возможно, он находился там уже какое-то время, невидимый и неслышный.
— Уходи, — сказала я ему. — Вот-вот придет Ксен, и ему не понравится, если он застанет нас вместе.
— Я не делаю ничего плохого, — ответил Менон. — Кроме того, ты подруга Мелиссы, так что у нас есть кое-что общее.
В левой руке он держал кубок с пальмовым вином, керамический, с тонкими стенками, как те, какими пользуются греки за обедом или во время пира. Никогда не понимала, каким образом его плащ все время остается безупречно белым и как фессалиец умудряется возить за собой столь хрупкие предметы, не разбивая их. Девушка заговорила по-гречески, и это поразило меня: я не ожидала. Вероятно, во дворце царицы-матери она считалась ценным имуществом. Я вознамерилась было уйти.
— Слишком добрая душа и слишком слабый желудок, — саркастически заметил Менон. — Ты не хочешь послушать, что такое пытка в двух кадках? Так я расскажу. Знаешь, прежде чем отправиться в поход, я разузнал кое-что об обычаях и традициях здешних мест — просто чтобы выяснить, как вести себя, в случае если попаду в плен. Вот о чем идет речь: тебя оставляют посреди пустыни, там, где нещадно палит солнце. Связывают руки и ноги, сажают внутрь чего-то наподобие кадки, из тех, в каких замешивают хлеб, достаточно большой, чтобы ты могла поместиться. Потом еще одну кадку, без дна, надевают на голову. Таким образом, наружу торчит голова целиком. Затем лицо мажут густой кашицей из меда и молока: она привлекает мух, слепней и ос. Эти отвратительные твари слетаются на пиршество отовсюду. На помощь им приползают пауки, сколопендры, скорпионы. И муравьи, тысячи голодных муравьев. Ты не можешь пошевелиться в своем деревянном гробу, а эти насекомые, расправившись с медом, не останавливаются: они принимаются за твое лицо и вскоре превращают его в кровавую маску.
— Хватит! — закричала я.
— Можешь уходить, если хочешь, — ответил Менон. — Никто тебя не держит.
Однако я осталась; не знаю почему, но ужас подействовал на меня как-то странно, словно яд, парализующий и причиняющий боль одновременно. Я чувствовала — такие люди тоже бывают, и нужно понимать, какие сюрпризы может преподнести жизнь. Даже если ты ведешь спокойное, радостное существование вместе с детьми, с человеком, который любит и уважает тебя, в прекрасном доме с садом, где на окна ползет виноград — я всегда мечтала о таком, — она может заставить тебя поплатиться за это скромное счастье и пожалеть, что ты вообще родилась на свет.
Менон продолжал негромко рассказывать свою жестокую повесть:
— …И это еще не все. Каждый вечер, когда прохлада и мрак на краткий срок освобождают тебя от нежелательных гостей, наступает время ужина. Приносят пищу, да… можешь в это поверить? И питье тоже. Много всякой всячины. В тебя впихивают ее насильно. А если не хочешь открывать рот, прокалывают глаза толстыми булавками, так что ты кричишь, поневоле разжимая зубы. Таким образом ты сидишь два или три дня в собственных экскрементах, в раскаленном гробу. Черви пожирают тебя живьем, постепенно. Даже чуешь зловоние, исходящее от собственной, постепенно умирающей плоти, и проклинаешь сердце, продолжающее биться, и проклинаешь всех существующих богов и собственную мать, родившую тебя на свет, — за то, что она не сдохла, прежде чем выплюнуть тебя в мир.
