— Когда вернется армия.
— Слишком поздно. Все уже готово к ближайшему заседанию Народного собрания. Ровно через неделю.
— Я не могу уехать вот так. Дафней ждет не дождется предлога обвинить меня в дезертирстве и отдать с руками, связанными за спиной, отряду лучников.
— Об этом я уже позаботился. Завтра на рассвете он получит приказ совета, требующий твоего немедленного возвращения по соображениям государственной важности. Поддельный, разумеется. Ты попытайся возражать, словно тебе это не по душе. Но слишком, конечно, не усердствуй.
— Понял.
— Отлично. Жду тебя в Камарине, в доме Проксена, мастера по изготовлению щитов. Оттуда мы вместе продолжим путь.
Дионисий молча кивнул. Взгляд его остановился на пламени очага.
— Знаешь про Теллия? — спросил он вдруг.
— Что?
— Он остался в Акраганте со своей женой.
— Логично было предположить, что он не захочет покидать город. Смириться с унизительным поражением и принять ссылку — это не для него.
— Я потерял их. Они были мне очень дороги.
— Знаю. Они тоже тебя любили, как сына, о котором всегда мечтали.
— За это многим придется заплатить. Как грекам, так и варварам.
Филист не ответил. Он взял свой плащ, сушившийся у очага.
— Он же еще мокрый, — заметил Дионисий.
— Не важно. У меня нет времени ждать, пока он высохнет. Я должен возвращаться.
— Уже темно. Переночуй здесь, двинешься в путь завтра на рассвете.
— В конце концов когда-нибудь совсем стемнеет — так какая разница?
Он накинул на плечи плащ и вышел.
Дионисий остался на пороге, он глядел на удалявшуюся от него фигуру в капюшоне и слушал далекие раскаты грома на гребнях Гиблейских гор.
На следующий день, вскоре после восхода солнца, его вызвал к себе Дафней.
— Ты должен немедленно отправляться в Сиракузы, — начал он. — Не позднее чем через три дня тебе предстоит явиться в совет. По дороге можешь сменить лошадь в одном из наших гарнизонов.
— Зачем мне туда ехать? Здесь от меня больше пользы.
— Затем, что я тебе приказываю. Мы тут отлично управимся и без тебя.
Дионисий сделал вид, что неохотно соглашается, и, прежде чем покинуть помещение, бросил взгляд на послание, лежавшее на столе у Дафнея, со следами восковой печати. Потом он посмотрел в глаза своему командиру с выражением, с трудом поддававшимся истолкованию, но, во всяком случае, не обещавшим ничего хорошего.
Он гнал коня как одержимый и еще до наступления вечера прибыл в Камарину и сразу отправился в дом Проксена, мастера по изготовлению щитов, где остановился Филист.
Известие о падении Акраганта посеяло в городе панику, кое-кто из жителей уже готовился покинуть его и уехать в глубь острова. Особенно беспокоились те, у кого были здесь поместья и мастерские, но городские правители и военный совет уже решили отправить подкрепление в Гелу на случай нападения и защищать ее любой ценой.
— Наконец-то они поняли, что никто не может спастись в одиночку, — заключил Филист.
— Думаю, они всегда это знали, — ответил Дионисий. — В Акраганте была армия, в два раза превосходящая численностью ту, что афиняне выставили когда-то против нас. Не хватало только человека, способного ее возглавить.
— Верно, — согласился Проксен. — Именно это сейчас и происходит в Афинах. Три месяца назад я ездил туда продавать доспехи. Они так и не оправились от удара, нанесенного им здесь, на Сицилии, однако изгнали единственного, кто был способен выиграть битву на море, — Алкивиада, внука Перикла. Его обвинили в том, что он посещал гетер, пока его флот сражался с Лисандром; может, это и правда, но кому они отдали командование? Конону — бедняге, в жизни своей не одержавшему ни одной победы. Первым же делом он позволил заблокировать корабли в гавани Митилены…
— Ты ходил в театр? — поинтересовался Филист, дабы поменять тему разговора.
— Да, хотя сейчас почти нечего смотреть. После смерти Еврипида и Софокла с трагическим театром покончено. Остается только смеяться. Я был на комедии Аристофана, уверяю тебя, смеялся до потери сознания. Он такой один на свете. Дает пинка политикам, судейским, философам и даже публике, а все гогочут как безумные.
— Если победят спартанцы, — перебил его Дионисий, возвращая беседу в первоначальное русло, — они смогут послать армию и флот на Сицилию и помогут нам.
— Не стоит на это рассчитывать, — возразил Проксен. — Они тоже уже сыты по горло войнами. Боевые действия ведутся вот уже почти тридцать лет. Чем бы они ни завершились, не будет ни победителей, ни побежденных. Все оплакивают своих лучших сынов, павших в сражениях, сожженные поля, уничтоженные нивы, десятки городов, стертых с лица земли, целые народы, обращенные в рабство. Не говоря уже об упадке торговли, о заоблачных ценах, о нехватке товаров первой необходимости.
— Тут все по-другому, — не унимался Дионисий. — Сейчас на карту поставлено само наше существование… но это не важно, мы и сами управимся, если будет надо. Да, сами…
Через несколько дней после этого разговора Филист и Дионисий прибыли в Сиракузы, чтобы принять участие в работе Народного собрания, заседавшего широким составом. Дионисий значился в списке тех, кому дадут слово, под номером двенадцать. Лептин находился рядом с ним и время от времени переглядывался и обменивался едва заметными знаками с другими членами Братства, сидевшими повсюду. Когда настал надлежащий момент, председатель поднял табличку с буквой «М», означавшей, что настал черед двенадцатого оратора, и Дионисий взял слово.
Не обращая внимания на зимний холод, он был одет лишь в короткую воинскую тунику, а посему с возвышения, на которое он поднялся, всем бросались в глаза, словно украшения, недавно полученные им в битвах раны — на руках, на бедрах, на плечах. При его появлении поднялся всеобщий гул, со всех сторон раздались одобрительные возгласы. Он поднял мускулистую руку, благодаря и одновременно прося тишины, и начал так:
— Граждане и правители Сиракуз! Я пришел, чтобы известить вас о грядущей катастрофе. Знаю, вы уже получили новость о падении Акраганта, о катастрофе, постигшей этот славный город, всегда бывший нашим союзником и побратимом. Но полагаю, никто не способен так точно, как я, описать эту трагедию, самую ужасную из тех, что произошли за последние годы. И виной тому стала полная несостоятельность полководцев, командовавших нашими войсками…
Председатель встал, призывая его к порядку:
— Думай, что говоришь. Тебе не позволено оскорблять людей, пользующихся доверием города и занимающих высшие командные посты.
— Тогда я уточню, — продолжил Дионисий и, повысив голос, объявил: — Я обвиняю здесь, перед вами, военачальника Дафнея и его сотоварищей в государственной измене и сговоре с врагом!
