По щекам Беатрис текли слезы: она с отвращением вспоминала о физической близости со своим престарелым мужем, которому ей пришлось отдаться.
Когда она, повинуясь супружескому долгу, гладила его кожу, она воображала, что ласкает Браулио, а когда герцог ее целовал, она представляла себе губы своего погибшего возлюбленного. Ласки герцога вызывали у нее отвращение, еще более усиливаемое противным запахом его пота. Тем не менее Беатрис старалась показать, что получает от этой близости удовольствие, чтобы потом делать вид, что она забеременела именно от герцога.
Воспоминания об уже закончившемся мучительном дне не давали ей заснуть. Впрочем, ей казалось, что этот день пролетел довольно быстро. Церемония бракосочетания, банкет во дворце, поздравления гостей, танцы — все это промелькнуло, как во сне, словно эти события происходили не с ней, а с кем-то другим.
Она всячески напрягала в этот день свое воображение, мысленно представляя себе, что человек, который стоит рядом с ней, за которого она выходит замуж, — не герцог де Льянес, а Браулио. Только благодаря таким фантазиям она и смогла выдержать эту мучительную церемонию.
А теперь, лежа под простынями в совершенно чужом для нее доме, Беатрис чувствовала себя необычайно одинокой и растерянной, размышляя над тем, какой будет ее жизнь в качестве супруги Карлоса Урбиона. Она уже не могла вести себя, как ребенок, — теперь она была замужней женщиной. А те немногие люди, которых она любила и которые могли бы ее поддержать, либо уже умерли — как ее родители и Браулио, — либо находились далеко от нее — как ее приемная мать Фаустина и подруга Фаустины Мария Эмилия.
Перед тем как заснуть, Беатрис подумала о том, что началась новая глава в ее жизни, которая, вполне возможно, будет еще ужаснее, чем предыдущие главы.
Она с материнской нежностью погладила свой живот, желая почувствовать зародившуюся в ее чреве новую жизнь, а затем закрыла глаза и вскоре уснула.
Хоакин Тревелес решил окончательно разорвать свои отношения с Марией Эмилией, после того как подтвердились возникшие у него подозрения.
Он и так уже слишком долго мирился с присутствием Альваро в доме своей возлюбленной.
Когда этот моряк там появился, Мария Эмилия объясняла его присутствие давнишней дружбой, которая якобы ее с ним связывала. Именно эта дружба стала оправданием пребывания Альваро в ее доме, а также оправданием той радости, которую она выражала по поводу его появления.
Поначалу Хоакин отнесся к приезду старого друга Марии Эмилии весьма позитивно, так как подумал, что этот человек окажет ей поддержку в тот тяжелый период в жизни, который она сейчас переживала. Хоакин еще больше уверился в этом мнении, когда увидел, насколько вскоре улучшилось душевное состояние Марии Эмилии.
Однако его доверие к ней начало ослабевать, когда он стал замечать нюансы, от которых его зародившиеся сомнения переросли в серьезные подозрения. У Тревелеса очень быстро вызвала негодование непринужденная и даже развязная манера поведения Альваро в обществе Марии Эмилии. А еще его удивила непонятная и неприятная для него отчужденность, которую стала проявлять Мария Эмилия по отношению к нему, Хоакину. Однако, несмотря на все это, Хоакин по-прежнему доверял ей — до сегодняшнего вечера.
Через несколько дней после свадьбы Беатрис и герцога де Льянеса Хоакин, Мария Эмилия и Альваро в очередной раз ужинали втроем. Именно за этим ужином Хоакин заметил заговорщические взгляды, которые время от времени бросали друг на друга Мария Эмилия и Альваро. Он почувствовал в этих взглядах нечто гораздо большее, чем обычную взаимную симпатию старых друзей. Не выдержав двусмысленности своего положения, Хоакин во время следующего визита в дом Марии Эмилии задал ей прямой вопрос, желая раз и навсегда развеять свои сомнения. К его удивлению, она не стала его успокаивать, а лишь заплакала — молча, отчужденно и, похоже, не испытывая угрызений совести. Хоакин почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Его болезненно ранило не только то, что его обманули, но и красноречивое молчание женщины, которую он любил и которой верил. А потому единственное, что ему оставалось в подобной ситуации сделать, — расстаться с этой женщиной раз и навсегда.
— Я не хочу тащить тебя за собой, падая в пропасть, Хоакин, потому что я тебя люблю! — сказала Мария Эмилия, когда он решительно двинулся к выходу.
— Я тебе верю, Мария. — Он уже не смотрел на нее с такой страстью, как раньше. — Однако я не способен делить любовь так, как это делаешь ты. Будет лучше, если мы расстанемся.
Когда Хоакин, вернувшись к себе домой, уже лежа в постели, стал размышлять над происшедшим, эти его последние слова снова и снова отдавались эхом в его мозгу и не давали ему заснуть. Но сколько бы он ни думал о Марии Эмилии и сколько бы ни пытался оправдать ее поведение тяжелейшей душевной травмой, которую она пережила в связи с гибелью сына, его мысли неизменно возвращались к тому, что она нашла себе утешение в интимной близости с другим мужчиной, а не с ним, Хоакином.
Хоакин Тревелес был стойким человеком, привыкшим по роду своей деятельности сталкиваться с различными проявлениями человеческой жестокости: и с самыми гнусными подлостями, на какие только способен человек, и с жуткими преступлениями, и с немыслимыми поступками, совершаемыми людьми с больным воображением. Однако такая женская неверность показалась ему самым ужасным явлением из всех, с которыми он когда-либо в своей жизни сталкивался, а потому он горько заплакал — так, как не плакал уже много-много лет.
Наконец заснув и проспав всего лишь три или четыре часа, он проснулся от громкого стука в дверь. Судя по настойчивости тарабанившего в дверь человека, он, по-видимому, твердо решил, что не успокоится до тех пор, пока не добьется своего и не разбудит Тревелеса.
— Войдите! — крикнул Хоакин, приподнявшись на кровати.
Часы на стене показывали семь утра. Хоакин заснул очень поздно, а потому не выспался, и у него болела голова.
— Сеньор, извините, что бужу вас в такую рань, но к нам только что явился ваш старший помощник в сопровождении целого отряда стражников. Он сказал мне, что ему нужно срочно с вами поговорить.
Хоакин хорошо знал своего ближайшего помощника, а также его — уже даже вошедшее в поговорку — благоразумие, а потому подумал, что раз уж тот решил явиться сюда в столь ранний час и разбудить его, Тревелеса, то, значит, у него и впрямь есть какое-то безотлагательное дело.
Тревелес быстро оделся, а затем достал пистолет, хранившийся у него в комнате в ящике комода. Засовывая пистолет за пояс, он напряженно размышлял над тем, какое же срочное дело привело сюда его помощника. Ему очень не хотелось, чтобы это было еще одно убийство, — потому что тогда ему опять пришлось бы чувствовать на себе напряженные взгляды королевских министров, — однако интуиция подсказывала ему, что речь сейчас пойдет именно об убийстве.
Он спустился в прихожую и увидел своего помощника.
— Мы только что получили показавшиеся нам правдоподобными сведения о возможном местонахождении трактирщиков, находившихся в тот вечер у дворца Монклоа.
