— Спектора?
— Ну.
— Помню
— В общем, зачастил я к нему, ну, выпить, отрезик взять, денежки. В общем, переборщил я, Яшка, сучонок, меня обэхээсникам сдал. Те разозлились, что я на их делянке пастись начал, и заложили меня Болдыреву. Тот с меня подробное объяснение взял и сказал, что ходу ему пока не даст. Понял я тогда, что попал к нему в полную зависимость. И вдруг его в МВД забирают. А через год примерно меня вызывают в министерство. Я струхнул, думал, узнали там о моих делах с агентами.
— Кусочничал? — брезгливо спросил Анохин.
— Всякое было.
— Давай дальше.
И Кретов давал. Он допил коньяк и поэтому, а может, и выговориться, наконец, захотел, вылить из себя всю накопившуюся боль и грязь воспоминаний, потому что даже подлецы переживают все, как обычные люди, говорил много и подробно. Анохин еле успевал незаметно менять кассеты диктофона.
Медленно опускались голубоватые прозрачные сумерки. Вышли на вечернюю прогулку наглые московские коты. Город, как огромный речной трамвай, осторожно вплывал в ночь.
Наконец Кретов бросил на землю недокуренную сигарету.
— Все, ребята, я сказал, что знал.
— Ну и молодец. — Ельцов встал.
— Только, если что, я от всего откажусь.
— Не выйдет, Витя. — Анохин вынул диктофон, нажал кнопку.
«…мы приехали к этому ювелиру с обыском. Постановление у нас было. Все чин чинарем. Болдырев сказал, чтобы ни один камушек в Израиль не ушел…» — проговорил механический голос Кретова
— Суки!… — Кретов прыгнул на Анохина.
Ельцов достал его с правой. Коронным крюком. Вполсилы.
Витька завалился на газон. Он смотрел, как уходят его враги, крутил головой, чтобы прийти в себя. А потом заплакал. Но это были не пьяные слезы. Он плакал от злобы и бессилия.
Он шел к себе на Трубную, квартиру эту ему помог получить Болдырев, когда его взяли в спецгруппу, и ощутил в голове звенящую тяжесть.
За всю жизнь его никогда так не били.
— Боксер сраный, погоди, падло кочегарное. Я на тебе отыграюсь. Кровью умоешься.
Он шел и придумывал кровожадные планы мести. Поднялся к себе на второй этаж. Открыл дверь. В лицо ударил затхлый воздух грязного белья, табачного перегара и сивухи. Радостно завизжала, затявкала крохотная лохматая дворняжка. Бросилась к Кретову, обняла лапами ногу.
— Мальчик… мальчик… соскучился, бедный… ну, пойдем, пойдем гулять.
Кретов поднял собачонку на руки. Она лизала его лицо горячим влажным языком, и Витьке стало хорошо и спокойно. Словно ушли все неприятности, словно не бил его сегодня Ельцов. Рядом с ним было единственное существо, которое любило его и ради которого жил на этой мерзкой земле бывший опер Витька Кретов.
* * *
Порыв ветра, прохладного, с запахом молодой листвы, ворвался через открытую балконную дверь. Вздулась и взметнулась занавеска — казалось, женщина в белом шагнула в комнату. Видение это было настолько реальным, что Ельцов вздрогнул.
Над городом бесчинствовала ночь. Ветер с шумом проносился над кронами чахлых дворовых деревьев. Накатывали невидимые в темноте тучи, и казалось, будто чья-то рука стирает с неба звезды.
— Дождь будет. Сильный. Возможно, гроза. — Ельцов-старший вышел на балкон.
И словно в подтверждение его слов, вдалеке полыхнула зарница.
Игорь Дмитриевич вошел в комнату, посмотрел на племянника и Игоря Анохина, расслабленно куривших сигареты.
— Давайте снова запись прослушаем. Хочу для себя некоторые детали уточнить.
— Сначала так сначала.
Игорь Анохин включил диктофон.
Чуть искаженный записью голос Витьки Кретова наполнил комнату:
«Я приехал в министерство, и меня сразу отвели в кабинет Болдырева. Прошел год, а он уже полковником стал. Болдырев сказал мне:
— Хочешь карьеру сделать — иди работать ко мне.
— Кем?
— Будешь в особой группе. Официально числиться придется за Фрунзенским райотделом, но по приказу тебя откомандируют в распоряжение министерства. Как у тебя с квартирой?
— Нет.
— Не беда, поживешь месяца три в общаге, а потом получишь площадь в Москве. Станешь служить как надо, в январе майора получишь.
— Но я же старший лейтенант.
— Нет, уже капитан, завтра приказ на тебя подпишут.
Сколько человек в группе, я не знал. Сидели мы на Советской площади, там, где вывеска «Городской штаб народных дружин». На срочное дежурство заступали бригадой из трех человек. Я знал только дежурных и своих ребят: подполковника Самыкина, потом он по состоянию здоровья перешел в дежурные, Юру Маслова, капитана, он раньше в МУРе работал.
Когда мне присвоили майора, я стал начальником отделения, так называлась наша бригада. В нее кроме меня и Маслова взяли майора Коцубу Бориса.
Занимались всем: наружным наблюдением, установкой, обысками, задержанием. Кстати, Ельцова мы пасли десять дней, изучая его связи и привычки. Работали посменно. Одна группа сменяла другую».
Раздался голос Ельцова: «Ты же говорил, что никто больше не знал?»
Кретов: «А я их только в лицо и видел, а кто они, нам расспрашивать запретили.
Наша группа провела несколько операций. Мы пасли ювелира Шнейдермана. Отрабатывали его связи. Он подал заявление на выезд в Израиль, и Болдырев располагал информацией, что он хочет вывезти из страны уникальные украшения, а часть продать иностранцам. А те откроют ему банковский счет в Тель-Авиве и переведут туда деньги.
Мы производили обыск, составляли опись, ценности изымали».
Анохин: «С понятыми работали?»
Кретов: «Все по закону. Так же мы прихватили черного антиквара Росовского, изъяли у него много картин и ценностей. Задержали вора Андрея Воловикова, кличка „Вол“. У него изъяли деньги, иностранную валюту, ювелирные изделия, много коллекционного оружия…»
Голос Кретова звучал в комнате. Ельцовы и Анохин вновь слушали исповедь бывшего майора, а ныне ночного сторожа.
Но теперь они обращали внимание на мелкие детали.
— Смотри, как любопытно, — сказал Ельцов-старший, — после ограбления особняка Толстой Витька сотоварищи приехал и забрал Веронику и ее дружка Лешеньку.
Но мало того, они отвезли их не на допрос в МВД, а сначала домой, где они собрали вещи, а потом в Шереметьево-2, где их ждал Болдырев. А что дальше?
— Дальше я знаю, — Анохин хрустко потянулся, — Веронику отправили в Париж, на следующий день в ресторане «Максим» была ее свадьба. А Леша выкатился в Израиль.
