На рассвете он вышел на балкон и, распахнув грудь навстречу влажному, теплому ветру, слушал, как тают вокруг ледовые скрепы и рушатся ледяные бастионы Кощеева царства.
Волчья свадьба
На рукобитье Кургановы созвали слободских на полагающийся случаю обед. Сбилась с ног старая Агафья, а вековуха Веденея стала еще злее, точно перцу ей под хвост насыпали. И только Антип сохранял полагающееся случаю спокойствие. Его отцовское сердце радовалось предстоящей свадьбе. За тысячу верст от Енисея, за Большим камнем, за холодными огнями больших городов, громыхала война, а по черным курным избам пели сказители о поганом царище Вильгельмище, что черному Лютеру верует, и о том, как в далеких польских землях и на Одере-реке смертно бьются русские рати.
Что и говорить, найти богатого жениха об эту пору – милость Божия! Только было перед свадьбой дурное знамение – уронил ворон на крышу мертвую руку с обручальным кольцом: должно быть, сгинул в горах безвестный горемыка старатель.
Накануне рукобитья Антип свез на мельницу половину зимнего припаса, теперь зерна к посевной придется докупать, но девка с возу – коню легче: уйдет Степанида в новый дом – глядишь, и дотянут до телячьего солнышка… Так рассуждал Антип по дороге на мельницу, в мыслях прикидывая, сколько дохода принес семье беглый черкесец. Благодаря ему Кургановы потратились только на молотьбу и солод для пива.
Сети-самоловы, оселки и крючки беглый изготовил сам, и на каждый предмет поплевал жеваным табаком. Каждый день на заранке, еще до света, он подхватывал ведро и уду и бежал к Енисею. Скинув бурку, крутил лунки во льду и к полудню натаскивал крупных рыбин, каких в Елани и не видывали.
– Должно быть, слово знаешь – али на удачу берешь? – допытывался Ерофей.
– Удача – что кляча, садись и скачи! – отшучивался беглый. – В моей проруби мелкая рыбка не водится!
– Колдун, как есть колдун… – ворчала Агафья. – Лба не перекрестит, окаянный табашник, – но на пир-столованье напекла целую гору душистых рыбников да еще наваристой ушицы гостям выставила.
К назначенному часу в избу тесно набились Стешины подруги. Беглый крутился под ногами и, вытеребив у грамотного Ерофея четверть почтовой бумаги, принялся рисовать углем девичьи портреты. Выходило смешно, но похоже.
Пока бережно расчесывали и надвое разбирали волосы, пока заплетали две замужние косы и укладывали на темени венчиком, Стеша сидела как омертвелая, не понимая, зачем нужна вся эта суета и о ком так печально и зазывно плачут девичьи голоса.
– Ах, подруженьки-голубушки, луговые серы утушки, – выводили подруги.
От дурного глаза умыли невесту через дверную скобу серебряной водой, веря, что через дугу злой дух не перескочит. От хлопот умаявшись, чай пили, чтобы мысли били, а после под руки, с плачами и причитаниями, проводили невесту в баню и затворили на щеколду. Кто-то из опытных в таких делах товарок нашептал Стеше, что, едва скинет она сарафан и станушку, в тот же час выйдет к молодой Жихарка-Шишок – банный дедушка – и погладит мохнатой ручищей там, где и подумать стыдно. Пушистая лапа – к добру и дородству, к ласковому мужу, к счастливой сытой жизни; жесткая да корявая – к худому, бедному житью. Разоблоклась Стеша и, прижав к груди ворох одежды, прошептала:
– Байнушко, дедушко, приди царю мост мостить, у нас погостить!
И в тот же час в бадье заиграла вода, точно ходила на дне крупная сильная рыба, кто-то вздохнул под полоком, и по бревнам пробежал быстрый легкий топот, затряслась каменка, и в поленьях, как пепельные змеи, зашуршали огневицы. Вылила Стеша на грудь серебряный ковшик, с шелестом ушла вода сквозь дощатый пол, и тотчас из-под лавки выглянул Шишок, мужичок с ноготок, весь в кудрявой шерстке, михерь банным листиком прикрыт. Обомлела Стеша от таких чудес, и запунцовили щеки от земного жара, а Шишок обернулся котом усатым и заходил вокруг Стешиных ног, прыгнул на полог, еще теснее ластится и, изловчишись, шлепнул лапой по жемчужно-розовой ягодице.
«Мол, вчера была ты девкой на выданье, за батей жила, сегодня – невеста, невесть что, по-нашему, а завтра будешь замужней бабой, тогда к тебе и ходу нет! Ужо сегодня натешусь…» Подхватил Шишок троицкий веник, плеснул на каменку, и девичий стыд куда-то пропал. Хлещет-парит, банный обряд правит, и там, где ложатся пушистые летние листья, расцветают неведомые желания, плещут ласковые струи. Но тут из угольной тьмы глянул соколиными очами Северьян и усмехнулся белозубо.
«Кречет мой любый, – звонко стукнуло сердечко, – не оставь меня…» Исчез Шишок – должно быть, вместе с водою утек.
Сколько времени минуло: час или два, – Стеша не ведала: забыла, что свадьба – дело торопкое. А на улице, за воротами, уже до битвы дошло, подружки со смехом и воплями отбивались от дружины жениха.
– Сегодня она наша, а завтра – ваша! – вопили девчонки. – Не отдадим! – И бросались крепкими литыми снежками.
С бренчанием подъехал к воротам свадебный поезд. Изукрашенные кони били копытами и пускали из ноздрей пышный розовый пар. У ворот балагурили хмельные дружки, и Вяхирь, заломив шапку на ухо, раздвигал мехи визгливой гармони.
Долго сидела причесанная и убранная Стеша, ожидая, пока вдоволь навеселятся на улице и «выкупят» невесту. Забежала за занавеску тетка Веденея, будто бы по делу, и, пряча покрасневшие глаза, надела племяшке на палец свой зарочный перстенек с яхонтом.
Заглянул непривычно растерянный отец и, взяв ее за руку, вывел с крыльца.
– Вот тебе, Григорий Северьянович, жена, совет да любовь! Жить вам да поживать, детушек наживать!
Шагнула Стеша к будущему мужу, как с высокого берега в реку, и вздрогнула от холода его твердой жесткой ладони. Дернул головой Горя, точно ставил на место непослушные позвонки, и, не глядя на невесту, повел ее по снежной тропке к саням.
Под гармонь и озорные припевки двинулся свадебный поезд по молодому льду на другой берег, к дому жениха. Остывшие кони яростно били подковами, и пристяжные, отвернув лебединые шеи от могучего рослого коренника, выказывали свое удальство на ледяной ворге. Когда мелькнули последние сани, из кургановских ворот выбежал черкесец, похожий на святочного черта: папаха глаза закрыла, лохматая бурка колом стоит. Бойкой рысцой догнал легкую расписную расшиву и плюхнулся на колени к Стешиным подругам.
По крепкому льду резво домчался свадебный поезд до усадьбы Ворав. Высокая рубленая изба золотистой утицей выплыла с высокого берега, резные «полотенца» на окнах выкрасил багрянцем ранний зимний закат. Крыша крыта белыми пихтовыми досками внахлест, по краям медные желоба проложены, а на трубе – узорный колпак с петухом. На долгую жизнь, на крепкий достаток, на зависть недобрую стоят такие терема. От того и катился слушок по окрестным слободкам, что под порогом у Северьяна зарыт наговоренный горшок с червонцами, а ночами старый Ворава царские рубли в подполье чеканит, да такие, что от казенных не отличишь, – вот и выстроили хоромы впору городничему. Нет денег – пойди, накуй! Только счастье не кошка, на сытный дух не привадишь.
