Свекор повел бровями, и бабы, шурша юбками и подталкивая друг дружку, выскочили в сени. Дородная Купариха походя положила на половик к его ногам, Стешино «бесчестье».
Северьян молча вынул из-за голенища нож, недоверчиво разглядывая черный закал.
– Батюшка, – беззвучно, как вздох, вывели Стешины губы, – невинна я перед Родом твоим! Да лучше убей ты меня, только избавь от Гори! Мертвец он неотпетый, съест он меня! – И словно вешняя лавина полилось из груди заветное: – Не жить мне без тебя! Увези, умыкни, век твоей буду!
– Не толкай меня, Степанида, против совести, – качнул седой головой Северьян. – Но уж коли я эту свадьбу затеял, так в обиду тебя не дам!
Свекор вышел в сенцы и вернулся обратно с черным петушком под мышкой. Отвернувшись от Стеши он отсек птице голову и зарудил простыню алой маковой росою, после вынес сватье вместе с золотым целковиком на угощение. Поджав губы, приняла Купариха простыню и кивнула важно.
Но словно приутихло свадебное веселье, и песни пошли не в пример прошлым – унылые, словно долгая дорога без приветного огонька. Ох, не ходит одна худая колченогая беда, волочит за собой связку гремучих веред.
К полудню заявился хмурый урядник, такой тяжелый, что под ним гнулись и потрескивали дубовые половицы. Сабля в кожаной сбруе колотилась о правый сапог, следом за ним прошмыгнул в избу маленький тщедушный солдатик – этапная пустолайка. По-собачьи водя носом, он сейчас же обнюхал запечные углы, клети и сени, точно искал спрятанное в соломе яичко.
Тем временем недобрый гость обмакнул усы в ледяную водку, важно поел холодца и, утерев рот рукавом шинели, завел издалека:
– Я к вам, граждане-селяне, по делу. Тут из города бумага пришла… Ты грамотный? – обратился он к Ерофею, тот растерянно кивнул.
– Прочти! – приказал урядник.
– «Телеграмма из Енисейска в адрес Красноярского жандармского управления, – прочел Ерофей, – Курейское волостное правление донесло, что административный Иосиф Джугашвили 5 октября сего 1916 года бежал. Приметы: 24 лет от роду, росту 38 вершков, рябой, глаза карие, волосы рыжие, борода и усы – черные, движение левой руки ограниченно. К розыску приняты меры…
Телеграфировал красноярский начальник железнодорожной полиции за исправника Кирюхин».
– Кто из вас видел беглого? – обводя общество стылым взглядом, спросил урядник.
– Извините, гости дорогие, что стара я стала, свиные уши да коровью губу так и не подала, а о голубце так и вовсе позабыла, – засуетилась Агафья, подливая уряднику желтоватого самогона.
– Рыжих с черной бородой отродясь не видели, – отрезал Антип и глотнул сивухи, точно опечатал уста огненным сургучом.
– Он уж, поди, давно по столицам гуляет, – подсказала Купариха.
– Не видели, говоришь? – не то опечалился, не то рассердился урядник. – Ниче, в другой раз попадется… Вот что, Григорий Северьянович, – обратился он к жениху, – собирайся-ка ты в дорогу, на твое имя казенная бумага из волости пришла, малость в Красноярске задержалась, поедешь на медицинское освидетельствование. Долго ты по лесам шлялся, придется теперь тебе свой этап догонять… – И урядник помахал мятой бумажкой с черными и синими печатями поверх букв. В этом измятом клочке грохотали дымные взрывы, стучали колеса санитарного поезда и безутешно выла над колыбелью молодая солдатка, и, словно услыхав этот гибельный грохот и плач, растерянно примолкли пузыряне, и свадьба обернулась проводами. Нахмурив брови, глянул Горя на отца. Доселе выкупал его батя у властей, ублажал и сельского старосту, и исправника, – и Северьян в ответ едва заметно кивнул и показал глазами на дверь.
Когда урядник вышел на воздух, Северьян подкараулил его на крыльце и попробовал вложить в ладонь тяжелый юфтевый кошель с золотой крупой, добыча енисейского старателя за два лета, но тот только крепче сжал багровый кулак:
– Что ты мне песок суешь, ты мне деньги, деньги давай!
– Не взыщи, Петр Евсеевич, нету ассигнаций! На избу да на свадьбу поистратился. Сын три года у Черного Кама в стойбище жил, а в разум так и не вошел. Куда ему на войну?
– Это не тебе, а доктору решать. Как жениться – так здоров, а как долг перед отечеством исполнять – так сразу не в разуме! Ладно, давай песок! – Урядник взвесил кошель в ладони. – Нет, не потянет… – огорченно провозгласил он. – Ну, займи хоть у соседей, до Прощеного дня.
– У Ворав занимать не в обычае!
– А это што? Поди, самородки у тебя на гайтане!.. – Урядник показал толстым пальцем на грудь Северьяна, где висела тяжелая, полная до краев ладанка: – Покажи, что такое? Авось сгодится как-нибудь…
Северьян вынул из-за пазухи ладанку и высыпал на ладонь горстку алых зерен киновари, ртутной руды…
– Почто отраву с собой носишь? – удивился урядник.
– Мне эта отрава без вреда, а иногда и на пользу, – загадочно ответил Северьян.
– Решайся, Северьян Данилович, окружному начальству платить надо, в комиссию сунуть барашка в бумажке, из своего кармана я, что ли, выкладывать буду?
– Ну, будь по-твоему, Петр Евсеевич. Согласись подождать хоть до утра – добуду!
– Откель ты их зимой добудешь, если в сезон не добыл? – строго спросил урядник.
– Есть у меня заветное место у Шайтан-горы, мне туда обратно доскочить всего-то ночь и надо.
– До утра пожду, так и быть! – пообещал урядник. – А ежели опоздаешь, пеняй на себя, а золотишко… Пусть пока у меня сбережется.
Книга вторая
Орден Девы
Тайна крови
Номер «На капище» вернулся в программу и, по всеобщему мнению, стал еще более увлекательным и магическим. Молодой дрессировщик, казалось, испытывал наслаждение от риска, он играл самоуверенно и дерзко, словно бросал вызов всем представлениям о дрессировке. Российские антрепренеры наперебой приглашали Воронова в турне по «золотому» цирковому кольцу. Концерн «Цирки мира» предложил Воронову программу гастролей, и он дал согласие на участие в пасхальной ярмарке циркачей в Антверпене. После этой престижной Недели цирка ему будут открыты лучшие арены мира. Аттракцион Ингибарова еще не сняли с программы, вроде как Илга пробовала удержаться на арене; по всеобщему мнению, эта «пришлая», «не цирковая» была обречена.
Никто не знал, что против Ингибаровой играла не только ее неопытность, но и старая дедовская тетрадь в порыжелом сафьяновом переплете.
Каждый вечер, заперев дверь гримерки, Воронов осторожно раскрывал ветхие страницы и искал ответы на самые жгучие вопросы прошедшего дня. Удивительное дело: каждый вечер текст неуловимо менялся, он был живой, как голос деда, и теплый, как его ладонь, когда он сажал его, трехлетнего карапуза, на спину циркового медведя Гриши и учил не бояться звериной рыси и медвежьей пасти, свободной от ременного намордника.
