Я бы наверняка свихнулся, если бы в один из жарких июньских дней меня силой не вернули на землю. Деревянные ступени тряслись и ныли под поступью могучего, тяжеловесного организма, а может быть, как пишут в романах, это была поступь Судьбы.
— Посмотри, сухарь плесневелый, Пилюлькин, тощая примочка, кого я тебе привез! — с порога взревел Ляга. — Звезду, богиню! Уже сегодня знаменитую и всеми любимую… А завтра и подумать страшно… Представляешь, случайно встречаю ее в Доме кино. Она надменно прогуливается под ручку с киношными бонзами, никого не узнает…
Он стиснул мое запястье, намереваясь силой стащить с крутой лестницы.
Ляга и раньше заваливался ко мне с компанией эстетствующих, крепко прокуренных девиц. Я был зверски разозлен его вторжением и собирался резко выставить всю компанию. В первую секунду я не узнал ее, так она подросла и ослепительно похорошела. Угловатый подросток в пропыленных джинсах исчез, растворился в гибком, женственном теле. За несколько месяцев Природа сотворила яркое, неповторимое чудо. И это чудо не осталось незамеченным.
Ляга почтительным шепотом живописал ее успехи. Оказывается, прошлой зимой она, презрев интриги «спонсируемых» участниц, выиграла региональный конкурс красоты и сразу получила приглашение в крупное модельное агентство, она уже слетала на кастинг в Японию, успела поступить во ВГИК, правда, лишь на платное отделение. Засветилась в фильме (маленькая, но яркая роль). Наташка дико знаменита, и каждый день ее расписан по минутам. И заметь, весь этот космический взлет — без поддержки извне. Просто она оказалась лучше всех! Да нет, будь уверен — насильно в этом бизнесе никого в постель не тащат…
Ляга продолжал витийствовать, а я стоял, оглаживая нечесаную шевелюру, все еще не решаясь подойти к ней, узнавая и не узнавая ее. Я был потрясен. Теперь она выглядела, как «девушка с обложки». Ее наивная прелесть была продуманно эффектна, а нарочито простое, скромное платье наверняка было куплено в самом дорогом бутике. Ее вольные русалочьи волосы уже не вились по плечам диким хмелем, они влажно, шелковисто отсвечивали на солнце, выровненные, ухоженные, чужие.
Все во мне замерло перед этим драгоценным произведением модельного искусства. Теперь она была слишком красивой для меня. Но она рванулась ко мне, порывисто поцеловала.
Ляга уехал, не скрывая своей досады и зависти. Она осталась. Совершенно измученный, одуревший от ее близости, я покорно ждал знака.
— Не здесь, не сейчас, — печально улыбалась она, выскальзывая из моих рук.
Я был зачарован и послушен, но каждый день и час приближал ее отъезд. Контракты и кастинги хищно тянули ее к себе. А все-таки она была ведьмой. Она ждала Купальской ночи и полной луны. «В этот день огонь с водой венчаются, — пояснял Антипыч. — Давно, ох давно, это было… Соблазнила сестра брата на грех, да от рук его и погибла. А на могиле ее вырос цвет: иван-да-марья неразлучные…»
В народе день Ивана Травника зовут Купалой. После захода солнца я зверски пропарился в бане, и Антипыч размял меня, втирая пчелиную мазь. Напоследок он с головы окатил меня ледяной водой, так что бешено занялось сердце и заломило зубы. И я уже не чувствовал кожи и собственного тела, я словно летел, растворенный в синем вечернем воздухе, словно бестелесный дух, но наполненный силой и желанием. Довольный содеянным, Антипыч оглядел меня, обрядил в новую хрусткую рубаху, опоясал и заговорщицки подмигнул.
— «…Се жених грядет в полуночи… — пропел он церковный ирмос. — Ужо ждут тебя у Филидоровны, на сеннике…»
Вечер был светлым, прохладным, росным. От мази Антипыча я парил по-над травой, упиваясь прохладой и луговой свежестью. Сенник стоял за домом Филидоровны, с ближнего к лесу краю поля. По шаткой лестнице забрался наверх, на дощатый чердак. Осыпанная цветами, меня ждала Ная.
Я судорожно пытался вспомнить и вызвать в себе сжигающее желание, которое съедало меня все эти месяцы, и не мог. Я думал, что любовь — это всепоглощающая скачка и напор чувств, где все произойдет само собой. И теперь стоял, убитый стыдом и робостью, прикрываясь скомканной рубахой.
Мы познали любовь в бессонные ночи, когда она прилетала ко мне на несколько часов, и мы торопливо насыщались друг другом. Я научился служить ей, как женскому божеству, укрощать ее и учить покорности. Мы были сотворены друг для друга, как священная человеческая диада.
* * *
Я отправился в амбулаторию на разведку.
Бревенчатый сруб поселковой больнички почернел от дождей. Здание выглядело заброшенным. Да оно и прежде не процветало: население привычно обходило его, направляясь к Антипычу лечить пчелиным ядом ревматизм и вправлять трудовые грыжи.
Я запер дверь и пошел наверх, минуя приемный покой, пустой аптечный склад и небольшой изолятор для инфекционных больных. Взломал крошечный замок и распахнул створки шкафа: на полках жались друг к другу колбы, запаянные банки, пересохшие остатки солей и взвесей. Одиноко стоял «сосуд искусства»; «философское яйцо» — пузатая колба с узким горлышком. Пособия по алхимии и выдержки из сочинений средневековых медиков я хранил в особом тайнике за двойной стенкой висячего шкафа. Все мои сокровища были целы.
Я взял в руки и протер от пыли круглую запаянную колбу. За тусклым стеклом дрожали соцветия, на листьях блестела роса. Этот препарат я изготовил семь лет назад, когда грозовой майской ночью мне все же удалось выделить жизненный эфир и впервые опробовать его свойства.
В шкафу было полутемно. В одной из колб мерцал тусклый зеленоватый огонек: моя «Лампада жизни». Значит, менты не изъяли ее, как «вещественное доказательство». Дрожащими руками я переставлял «стекла», выискивая главное: запечатанную колбу с крохотной каплей крови на дне. Я наконец нашел ее и крепко сжал в ладонях: в стеклянном плену алела кровь Наи.
Мысль, от которой вибрировало все мое существо, была предельно простой: я должен был до конца пройти путь алхимических терзаний и… вернуть Наю.
Когда-то алхимия казалась мне примитивной игрушкой наивных средневековых «золотоискателей». О том, что истинная цель этого искусства — восстановление утраченного божественного порядка элементов материи, для получения на каком-то этапе магического золота, я догадался позднее. Сознаюсь, что в начале своего алхимического пути и я мечтал о булькающей золотой кашице.
«Чтобы получить золото, надо иметь Золото»… Поиски средневековых «ювелиров» оказались настолько абсурдны, что я волей-неволей догадался, что речь шла вовсе не о металлах. Это были скорее духовные символы. Низший металл, свинец грубых земных страстей путем последовательных мучений: растворения, фильтрации, испарения, очистки, разделения, очищения, прокаливания, фиксации и приумножения мне предлагалось превратить в чистое сияющее золото духа. За смертью вещества и его разложением брезжило Воскрешение и обретение волшебных свойств. Но для меня опыты с серебром и ртутью были лишь преддверием главного. Я мечтал получить квинтэссенцию жизни.
В старинных, пропахших мышами фолиантах, в поучениях Розенкрейцеров, в сигнатурах Парацельса, в магической терапевтике и прочих рудниках мысли я искал следы этой безумно значимой для меня работы: Жизненный эфир, божественная энергия, пронизывает все сущее в Мироздании, и, выделенный в отдельную субстанцию, сгущенный и плененный Мастером, он может творить чудеса.
