Демон продолжал визгливо обличать, при этом он двигался вглубь, словно снимая капустные листья с моей памяти. Он видел и знал все: как однажды, одурев от недокорма, я стащил из адвокатской посылки кусок копченой колбасы и торопливо сожрал под одеялом, отвернувшись к стене. Как однажды во время желудочного расстройства обваразгал весь трухляк и сбежал, не вытерев за собой. Как еще сопляком залезал на табурет и подглядывал в окошко ванной за купающейся теткой. Демон не умолкал и только распалялся от моего стыда.
— Я только правду говорю, — победно закончила Лера. Теперь даже не открывая рта. Вещал кто-то изнутри ее глухим утробным басом, вперемежку с ругательствами.
— Изыди!!! — заклинал батюшка.
Один раз он все же смог приложить крест ко лбу Леры. На коже выступил розовый крестообразный ожог. Оконные рамы затрещали и захлопали. В комнату влетели осколки стекол.
— Молчи, вор! Ты сам себя обокрал. Все молишься, да никогда не отмоешься. Ты же монахом хотел стать, так почему не стал? Что потупился? Зачем вы, монахи, баню вперед церкви срубили? Что? Не для себя, а для гостей высоких? Чтобы монастырь из нищеты поднять? Ну, для этого ничего не жаль. А помнишь, как Миньку-скотника в баньку с гостем спроваживали, да по сто срамных рублей по кельям сбирали? Мол, ему не привыкать, а мы в рай влезем…
Батюшка побледнел и оступился.
— Замолчи, заклинаю, замолчи, — прошептал он. — Я плакал, я каялся…
Батюшка на миг прижал крест к телу Леры. Голос взвыл, и сразу что-то крупное, угловатое заметалось под кожей девочки:
— Плохо каялся… Ты с перепугу и женился, а когда девок молодых без рубах в купель кунаешь, не знаешь, куда глаза запустить. А уж когда руки тебе целуют, аж потеешь от удовольствия. Не поп ты, а волк в овечьей шкуре. Только гордость свою тешишь, она твой Бог! Для того и щенков полный дом натащил, чтобы пуще собой гордиться…
Лера шипела по-змеиному и извивалась скрученным телом. Демон рассыпался в оскорблениях священнику. Тарабарщина временами сменялась каким-то звучном языком, напоминающим латынь.
Внезапно все стихло. Лера безжизненно замерла. Лицо стало медленно синеть, глаза запали, рот приоткрылся. Паника и смятение охватили всех, кто был в комнате. Диона, обхватив голову руками, корчилась на полу, охранника рвало. Внезапно батюшка вздрогнул, словно получив сильный удар в грудь, и упал навзничь. Я бросился к нему. Он был без сознания.
Лера порозовела, ожила, закривлялась еще сильнее, торжествующе захохотала. Осколки стекла на полу подпрыгнули и ощетинились кинжалами.
— Куда прешь, слабак? Назад, вонючка!
— Помогите ему, — прошептал я.
Из носа хлынула кровь, я почти захлебнулся ею. Вырвав ИЗ-ЗА пазухи плеть, я ринулся к постели. Я был безумен, последние искры сознания погасли.
…Очнулся я на полу в комнате Леры. Батюшка подносил к моему носу нашатырь. Выбитые окна были завешены одеялами, но я догадался, что уже глубокая ночь. Вокруг кровати правильным кольцом горели свечи. На кровати сидела Диона и поглаживала руки Леры. Девочка была одета в белоснежную вышитую рубашку. От тающих свечей и простыней пахло ладаном. С мокрых волос Леры стекала вода. Вода была разлита по полу, подушки и одеяло были мокры. Прядь волос на темени Леры была выстрижена неровно, словно отхвачена кривыми ножницами. Я вспомнил, что Оэлен выстригал у каждого новорожденного его племени клочок темного пуха. Один раз в году, летом, он отвозил волосы в святилище Пайвы, чтобы каждый ребенок имел «силу Пайвы».
— Что со мной было, я никого не убил? — спросил я.
Руки мои и одежда были в темной засохшей крови. Плеть Антипыча была измочалена, в левой руке лежала тяжелая, холодная, как лед, плотно закрытая колба. Крупинки соли стремительно неслись по кругу, сворачиваясь в левую спираль, похожую на «глаз тайфуна». Я решил, что это ни больше не меньше — «воронка антимира», и спрятал колбу за пазуху, чтобы случайно не разбить.
— Все хорошо, с Божьей помощью справились, — ласково и устало приговаривал батюшка.
— Как она?
— Отдыхает. Ей теперь гораздо лучше. Она же девочка хорошая, только болела долго.
— Что с ней было?
— Думаю, девочка соприкоснулась со злой волей, а может быть, и посылом черной магии. От этого заболела ее душа. Но если что-то вошло в человека через образы тьмы, то оно обязано выйти этой же дорогой при добром усилии и молитве.
Батюшка оглянулся на Леру. Девочка выглядела измученной, но неукротимый блеск ее глаз исчез. Она сонно улыбалась Дионе и теребила блестящие нашивки и пуговки на ее черной куртке.
— Она ничего не помнит, — прошептал отец Паисий. — А как вы себя чувствуете? На ваш танец с плеткой вокруг ее кровати было страшно смотреть…
Я понял, что какое-то время был в беспамятстве, и, вероятно, пережил шаманский менерик. Я чувствовал сильнейшую разбитость и тупую боль во всем теле.
— Наш доблестный охранник до сих пор в себя не может прийти, — продолжал батюшка как можно тише.
Детина сидел на корточках у стены и мотал головой.
Во время камлания Оэлен прятал лицо под длинной густой бахромой, и кто-нибудь из сильных мужчин удерживал его за длинный кожаный ремень, притороченный к поясу. Гримасы ужаса и страдания смертельно пугали людей, к тому же непривязанного шамана могли похитить духи. Я не учился шаманству, это исподволь вошло в меня, и многие события, которым я сам был свидетелем, иначе, как шаманскими чудесами, не назовешь.
Глава 6
Искушение святого Антония
Однажды зимой охотник из рода Пай-я заблудился. Зверь откочевал далеко. Охотник блуждал несколько дней, холод сковал его жилы, и силы кончались. На исходе первой луны он увидел дымок, что курился в расщелине у корней дерева. Обрадованный охотник поспешил к землянке-веже, но оступился и упал в глубину. Это была берлога сорка. Там была медведица. С ней был «малой» — медвежонок. Охотник остался в берлоге и пил медвежье молоко, пока не сошли морозы. После этого случая охотник из рода Пай-я (Вскормленный медведицей) стал понимать язык животных и птиц.
Другой охотник поймал «малого» и принес его в чум. По следам к чуму пришла медведица и поселилась рядом со стойбищем. Охотник привязал медвежонка к дереву и показывал людям. Каждый день медведица приходила и била себя лапой по животу, умоляя отдать «малого», но речь не была дарована ей. Потом она взбиралась на скалу и смотрела издалека.
Вскоре охотнику наскучил медвежонок, и он убил его. Медведица увидела, закричала и ударилась со скалы о землю. Когда охотник освежевал медведицу, то увидел, что сердце ее разорвано на мелкие части. Вскоре пришло моровое поветрие и все стойбище погибло, так что некому было хоронить.
Даже жизнь бессловесного зверя — все равно, что огонь пред лицом Великого Духа.
Из рассказов Оэлена
